Бернард Хаттон - Секретная миссия Рудольфа Гесса. Закулисные игры мировых держав. 1941-1945

«В книге Конрада Гюнтера «Жизнь природы» я нашел абзац, в котором, как мне кажется, говорится обо мне: «Труд великого человека достигает конечного результата только после его смерти, поскольку настоящее не в состоянии понять его…

Может ли быть что-нибудь более героическое, чем упорное, ни на что не отвлекающееся следование по пути решения великой задачи, избранному в самом начале жизни, даже если выбранная дорога постоянно петляет и теряется, превращаясь в хождение по мукам?»

Глава 20

ВЕРСИЯ СОБЫТИЙ, ИЗЛОЖЕННАЯ ГЕССОМ

Находясь в Мейндифф-Корте около Абергавенни, Рудольф Гесс изложил свою версию обстоятельств проделанного им полета и пребывания в плену. Когда его отвезли в Нюрнберг, где судили военных преступников, он взял эти записи с собой.

Мы приводим версию Гесса[6]:

«Я приземлился в Шотландии 10 мая 1941 года в 10 часов 45 минут вечера. Меня отвезли на машине в Глазго, где я был помещен в камеру полицейской тюрьмы. Но только после того, как я заявил, что у меня повреждена нога, и потребовал привести врача, меня отвезли в госпиталь. Здесь охранники стояли около моей кровати с примкнутыми штыками. Таков был официальный прием, оказанный мне в Англии!

Однако простые англичане приняли меня совсем по-другому. Мой парашют упал метрах в трех от передней двери небольшого сельского домика. Его обитатели отнеслись ко мне с большой заботой. Они помогли мне войти в дом, поставили кресло-качалку у камина и предложили чаю. Позже, когда меня окружали британские солдаты, молодой парень отдал мне бутылку молока, которую принес с собой на дежурство, чтобы подкрепиться. Он сказал, чтобы я выпил молоко, поскольку после долгого полета я проголодался.

Все эти люди не знали, кто я такой на самом деле. Они приняли меня как невооруженного врага, чье имя им неизвестно. И тогда я понял, что понятие о справедливости и честной игре еще живо в английском народе.

На следующее утро, по моей просьбе, меня посетил герцог Гамильтон. Сообщив ему свое имя, я объяснил, зачем я прилетел. В конце я сказал ему, что предчувствовал, что готовит мне будущее, и это предчувствие появилось у меня еще в Германии. Я сказал ему, что прилетел в Англию, чтобы помочь людям, вовлеченным в эту войну, поэтому не надо отдавать меня в руки тайной полиции и применять ко мне третью степень устрашения. Я рассматривал себя как парламентера и в этом качестве попросил защиты у короля Англии, надеясь, что он поступит со мной честно и справедливо. Герцог Гамильтон заявил, что в Германии неправильно представляют себе деятельность тайной полиции. Вещи, о которых я говорил, в Англии совершенно невозможны. Тем не менее он пообещал передать королю и другим заинтересованным лицам то, что я ему сообщил.

В тот же самый день я был отправлен в госпиталь в Драймене около Глазго. Примерно через восемь дней меня провезли через Лондон и поместили в доме к югу от столицы. Целых полдня никто не говорил мне, где я нахожусь. Это сохранялось в тайне. И лишь незадолго до визита швейцарского посланника, состоявшегося в декабре, охрана посчитала необходимым сообщить мне, что я живу в Митчетт-Плейс близ Олдершота.

Шотландские офицеры, охранявшие меня до этого, вели себя очень корректно. Они даже пытались психологически облегчить мое положение. Зато английский майор, отвечавший за мою перевозку, вел себя отвратительно, как и некоторые офицеры, находившиеся в то время в Митчете-Плейс. Это были офицеры гвардии, и мне заявили, что они находятся здесь по приказу короля, чтобы обеспечивать мою защиту. К тому же врач из Драймена, доктор Грэм, поведение которого до этого было совершенно безупречным, неожиданно стал проявлять дурные манеры. В Митчетт-Плейс мне постоянно мешали спать – в мою комнату часто с шумом входили офицеры охраны и направляли мне в лицо сильный свет, объясняя это тем, что хотели проверить, жив ли я еще или нет. Кроме того, мне мешал спать вой сирен, извещавший о воздушной тревоге и об ее отбое. Тревога объявлялась несколько раз за ночь, и порой это продолжалось до четырех часов утра. Помимо городских сирен, срабатывали сирены и трубы, установленные непосредственно на крыше моего дома[7].

Я не слышал ни шума авиационных моторов, ни стрельбы. Если же я пытался поспать днем, то меня будили постоянно хлопающие двери и топот ног по лестнице. Она находилась, очевидно, сразу над моей комнатой, и по ней все время бегали люди.

Четыре недели мне не давали газет и журналов, а людям, окружавшим меня, было запрещено упоминать о тех вещах, которые помогли бы мне составить представление о том, что происходит в мире.

Когда я приехал в Митчетт, я инстинктивно боялся, что в еду мне будут подсыпать яд. Поэтому в первый день я ничего не ел и не пил. Тогда мне было предложено принимать пищу за одним столом с врачом и офицерами. Хотя, инстинктивно, я не желал есть вместе с представителями враждебного народа, я подумал, что в данный момент гораздо важнее сохранить здоровье, чем поддаваться неприязни. Вскоре стало ясно, что мои опасения оказались справедливыми. Мне постоянно предлагали еду и напитки, от которых отказывались другие. Однажды, утратив бдительность, я выпил немного молока, и через некоторое время у меня закружилась и ужасно разболелась голова, и в глазах все поплыло. Вскоре после этого я стал очень весел и почувствовал прилив энергии. Через несколько часов этот подъем сменился страшнейшей депрессией и слабостью. С тех пор мне каждый день приносили молоко и сыр, но молоко я выливал, а сыр выбрасывал, чтобы у моих тюремщиков создавалось впечатление, что я его съел.

Люди, окружавшие меня, задавали мне все более и более странные вопросы о моем прошлом. Правильные ответы вызывали у них явное разочарование. Тогда я стал симулировать потерю памяти, и это вызвало у них удовлетворение. Наконец я дошел до такой степени, что мог вспомнить только те события, которые произошли в течение последних нескольких недель. Затем, на 9 июня, была назначена встреча с лордом-канцлером Саймоном, о которой мне сообщили заранее. Я был уверен, что попытки ослабить мою память имели самое прямое отношение к этой встрече. Я подозревал, что таким образом мне хотели помешать выступить с предложением о взаимопонимании. Более того, у лорда Саймона должно было создаться впечатление, что психически я не совсем нормален, поскольку не могу ответить на простейшие вопросы, которые он мне задаст. Чтобы уберечься от этого, я последние три дня перед встречей ничего не ел, а только пил воду. Когда он приехал, ко мне в комнату принесли вино, но я вылил его. Майору Ф., офицеру, говорящему по-немецки, который был приставлен ко мне, я заявил, что вино сотворило чудо – ко мне неожиданно вернулась память. Я никогда не забуду, какой ужас и смятение отразились на его лице. Однако беседу уже нельзя было отменить, поскольку лорд Саймон находился в соседней комнате. Во время разговора, длившегося два с половиной часа, я чувствовал себя хорошо, хотя и находился под влиянием небольшого количества яда, оставшегося в моем мозгу. Я сказал лорду Саймону, зачем я прилетел в Англию; я сообщил некоторые факты о периоде, который привел к войне, и некоторые другие вещи, о которых, как я полагал, в Англии не знали, и выдвинул несколько предложений об окончании войны. Поскольку во время нашей беседы в комнате присутствовали другие люди, я сообщил лорду-канцлеру о том, как со мной обращаются, несколько позже. Он, однако, не поверил моим словам и уехал в убеждении, что я стал жертвой тюремного психоза.