Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые

— А что же родители?

Морозов опустил глаза.

— У меня в кабинете подслушивающего устройства нет. Не бойтесь.

— По-моему, родители как раз поощряют, устраивают. Престижно, выгодно. Говорят, лови момент, школу можно и потом.

— Да таких родителей…

— До них трудно добраться. Они свою мораль исповедуют. Смену себе готовят.

Капитан не проронил ни слова. Сидел с испуганными глазами.

— Так что за разговоры были у генерала Комарова?

Сергей начал рассказ о встрече, о проблемах, положил на стол заявки на стекло, на машины для поля, на пасеку, на семена овощей и клевера, на коров и быков.

— Клевер-то зачем? Вымерзнет.

— Для пробы. Сеют же в Архангельске пермский клевер? У нас есть отличная земля из теплиц. Устроим в поле пробную площадку, вот на ней и посеем. Если удастся, тогда будем пропускать всю землю из теплиц через клевер. Хоть раз за семь лет. Оздоровлять. Трава — самый лучший лекарь земли.

— Вы нацелились жить здесь долго?

— Напротив. Я хочу начать… Придут другие агрономы и продолжат дело. Ведь плодородная земля нужна не только нам с вами.

— Это верно, — раздумчиво произнес Кораблин. — Жалко, что Федор Вячеславович в отъезде. Ему полезно услышать подобную мысль. Заявки постараемся протолкнуть, раз сам Комаров задал тон. А как там настроение в нашей колымской столице?

— Кажется, приподнятое. Корабли ходят, новые дома строят. И даже заключенных возят. Я видел колонну женщин…

Когда они шли обратно, капитан все хмыкал, переживал. Остановившись, сказал:

— Слушай, а он с тобой на равных разговаривает! Ты почуял?

— А почему бы и нет, — вдруг сердито ответил Морозов. — Мы из одного теста.

— Ну, не скажи! Ты вон какую страсть прошел. Так что насчет равенства это… Или про лагерь забыл?

— Нет, конечно. До конца дней своих не забуду. Но сегодня мне поручена серьезная работа. Вот, ездил в Магадан на совет. Из шести главных — пять бывших, как и я. А с какой страстью обсуждали мы проблемы агрономии на севере! Ведь эти проблемы далеко не решены. Ни Эйхвальдом, ни даже Вавиловым, который пропал. А тут богатейший континент, неизученный, но с перспективой. Лагеря не вечны, обычные люди будут жить. Что все возить и возить с материка? Нужны свои продукты, много и хороших. Нужна творческая жизнь, она сильней смерти или ее опасности. Страх лагеря? Конечно, он остался и дает о себе знать. Может, я и выжил потому, что была страсть к делу.

— Так! Значит, мне повезло, — капитан с каким-то удовольствием прихлопнул ладонью о ладонь и потер перчатки. Ошутил свою причастность к переменам в совхозе.

До поездки в Магадан Морозов довольно часто уходил по вечерам работать в свою конторку, чтобы не мешать Оле спать спокойно. Собрался и в тот день, но она вдруг запротестовала:

— Мне страшно, когда тебя нет. Не уходи!

— Я же рядом, окно в окно, через ручей. Чуть — что, и я вот он.

— Нет уж! — ее тон был решительным. — Я спокойней засыпаю, когда ты за этим столом. А лампу можно повернуть, чтобы свет падал только на бумагу. Сиди и работай здесь. Или пойдем в контору оба. Буду топить печку.

И Сергей сдался. С этого вечера садился к столу, поправлял абажур и склонялся над книгой Сумгина или Эйхвальда, Прянишникова или Докучаева. Ему много чего хотелось знать. Оля засыпала, ночные часы летели, и только когда возникала тупая боль в глазах, Сергей закрывал книгу, оставлял тетрадь и забирался под одеяло.

Сторож на агробазе говорил ему утром:

— Опять до первых петухов, Иваныч? Чего торопишься?

— Упущенное догоняю. Много чего упущено не по нашей с тобой вине.

Близилась весна. Война шла с прежним ожесточением. Все ждали открытия второго фронта. Теперь за судьбу России уже меньше тревожились, понимали, что вместе с Америкой, Францией и Англией немецкий фашизм удастся уничтожить. За этой мыслью рождалась другая: а как будем жить? Вот прорезалась на горизонте светлая полоска победы, но лагеря как были, так и остаются, как гибли в них люди, так и гибнут, чекисты не сложили руки, то там, то здесь кого-то арестовывали, особенно тех, кого рассчитывали сразу уморить в лагере, а они все держались за жизнь. На «Серпантин», по слухам, свозили старых большевиков, чем-то связанных с первыми советами. Оттуда они, конечно, не возвращались.

Все больше, все страшней разрастался контингент инвалидов. Расстреливать их, как в тридцатые годы?.. А если разойдется по миру?.. Машины с приисков «Ударник», «Мальдяк», «Челбанья», «Мяунджа», «Беличан», «Бурхала» везли инвалидов в Чай-Урью. Там, на берегу реки Берелех, разрастался огромный инвалидный лагерь, а за бараками — столь же обширная поляна смерти. Могилы тут не рыли, взрывами сбздавали огромные рвы, куда и сваливали несчастных с фанерной биркой с номером, привязанной на ногу… Могил на Колыме не было.

Несколько благополучней было только в совхозном лагере. Хоть и здесь царствовал «уставной режим» Севвостлага, питание все же отличалось хотя бы тем, что ботва овощей, капустные листья летом и квашеная капуста зимой позволяли как-то разнообразить еду, сдерживать болезни. Конечно, попадали и овощи из теплиц, с поля, на вахте не всех обыскивали, что находили — забирала охрана и лагерные придурки. Но и в бараки проникало.

В первых числах июня, когда на полях хорошо зазеленело, Сергей собрался съездить к совхозным строителям на участок у речки Челбаньи, где строили второе парниковое хозяйство и разведочную теплицу. Строители только что закончили дом для семьи главного агронома. Сергей и Оля переехали за считанные часы — к полному удовлетворению Ольги! На душе Морозова стало теплей. Просторно и уютно!

…Он подходил к конторке, когда ему сказали, что кто-то ждет главного агронома.

На скамейке сидела скромная миловидная женщина с тем добрым, извиняющимся лицом, которое лучше всего говорит о воспитанности и чувстве такта.

Она поздоровалась и сказала:

— Я к вам. По делу.

— Еще пять минут — и я бы уехал до темна. Идемте в дом. Там и расскажете, какое у вас дело.

Знакомясь с Ольгой, гостья сказала, что зовут ее Наталья Васильевна Савельева, что она врач и начальник Чай-Урьинского инвалидного городка-лагеря. Сказала так, словно ощутила неловкость за слово «начальник» и за свою должность, как за нечто нескромное.

Они сели. Морозов не мог догадаться, какое именно дело привело к нему доктора, так не похожего на лагерных — грубоватых и не слишком обремененных знаниями эскулапов, которых он встречал. Было в ней что-то мягкое, интеллигентное и доброе, что не дается ни образованием, ни практикой, а идет от кровных связей с семьей, с традициями русской врачебной школы.