Артур Черный - Мир Всем Вам.

— Я же стих написал… — совсем разволновавшись о прошлом, уставил я в стол пьяный свой взгляд. — Про часть нашу, про всех…

Ещё одна смена ушла на войну.Менбат опустел. Никого на плацу.Оставила тумба в покое солдат.Везут в эшелонах на запад ребят.Никто над Уставом давно не сидит.Ржавеют кровати. Казарма молчит.Бегут чередою безрадостно дни.Покинули город давно патрули.Померк и вокзал, провожавший парней.Оркестр молчит вот уже много дней.Бездвижны ворота, замки КПП,И некому даже сидеть на «губе».И нет на 9 Мая ребят,Без них начинается этот парад.Концертных трибун оглушительный рокНе слышит в окопах забывшийся взвод.И город не город — обитель теней.Опали фонтаны его площадей.Понуро листвою шуршат тополя,Им некого прятать теперь от дождя.А в небе сегодня такие цвета!Ведь теплое лето приходит сюда!..Но глохнет в груди не раздавшийся стон.Всё дальше на запад идёт эшелон.Всё выше и выше, вперёд к облакам,Уходят ребята к холодным горам.Далёкого боя доноситься гул,И в этих горах снится им Барнаул.Тоскливо дожди умывают дома.Проспектов и улиц прохладная мгла.Но нет батальона и нету солдат,Пустыми глазницами смотрит менбат.Пустая курилка, дорожки и класс,Пылятся «Кираса», ПР и «Витраж».Последняя смена ушла на войну.И город молчит. Одиноко ему.

— Трудно было, когда вы ушли. Ты, Репа, Лоб, Полежай… Итак служить некому, еще и война… — сознался в своей беде командир. — Долго вас вспоминал…

— Мы, когда уезжали в ту ночь, комбат портупею на Полежая одел, — зачем-то вспомнив дурное, развязал я язык. — С себя снял и одел. Уважал нас за то, что добровольно… Только зря он её отдал. Полежай продал ее первому дембелю. Кажется, за сотню всего… Мы так и не поняли, зачем. Я думал еще вернуть портупею-то, ходил к тому парню. Куда там… Пальцы веером: «Продаю за триста!» Денег у меня не было. А портупею до сих пор жалко. Не на того одели…

…Мы всё сидели с пивом и не спешили никуда уходить. Бросали в тарелку рыбьи кости и плевались в неё чешуёй. Мы — два старых солдата, пришедшие на вечер воспоминаний своего батальона. Два выпускника серой безрадостной казармы на самом краю Барнаула.

Как-то незаметно разговор целиком перешел на меня.

— Куда пойдешь после выпуска? — задал в лоб командир.

И я даже растерялся от неуместного этого вопроса:

— …В милицию, конечно. Или, ты, про отдел?

— Да нет, — засмеялся он, — не про отдел. Слушай, — убрал он улыбку с лица, — мало ли что там в твоей милиции… Послужишь, конечно, разберешься, сам все решишь. Но на будущее: у нас в ГУИНе и платят больше, и год за полтора идет, и даже не это главное. Людей не хватает. Не служак, а Людей. В которых уверен, про которых знаешь, что не подведут… К нам приходят из милиции, бывает. Вот и ты, если что, не забудь… Найдешь меня. Послужим еще, как раньше…

Но тогда я ни на что не собирался менять милицию. Ведь ловить преступников всегда интереснее, чем их охранять. Ну, что там на зоне? Следить, смотреть, ходить за заключенными по пятам? Ну, уж нет! Мне нужно бегать, драться, стрелять. Про это я читал еще в первой своей книжке о милиции. И это мне по душе.

— Посмотрим после выпуска, — сказал я, — посмотрим, как жизнь повернет… Может послужим.

— «После выпуска…», — повторил командир. — Знаешь, — задумался он, посветлев пьяным добрым лицом, — у меня ведь тоже был выпуск. Новосибирск. 1996 год. Всего лишь каких-то шесть лет… Шесть лет назад, Артур! А помнится, будто вчера. И у меня была группа, и я был курсантом. Учился, бегал с занятий, в наряды ходил, на кухню и в караул, и дурдом весь армейский на себе испытал… Да тебе ли мне говорить? Сам всё прошел…А выпуск? А выпуск — это святое! Свобода! Праздник молодости! Первые погоны! Дорога в жизнь!.. Знаешь, какие чувства?!.. Душа плавится! Мы группой нашей собрались в последний раз… Столько лет ноль внимания друг на друга, а тут заболело…А тут стало жаль… Вижу их до сих пор, наших ребят, и плачет сердце. Достаю фото и никак не могу наглядеться… Собрались мы тогда, чувствуем: вот мы — сила! Вот мы — мужики! Да кто нас сокрушит, пока мы вместе?!. Это понять надо, прочувствовать! Такое раз в жизни бывает!..Командир группы тогда не пришел. Не знаю, почему не пришел. Да и что теперь?.. — отмахнулся старлей от загадки прошлого. — Мы-то там были…

Он говорил что-то еще, а я уже ничего не слышал. Кивал ему головой, поддакивал, но ничего не слышал. Я думал лишь об одном: почему не пришел командир?

Неужели нет границ людской надменности? Что было такого, в том командире, что он позволил себе плюнуть в лицо своей группе? Позволил забыть, как прошли эти годы! Разве только сержантские лычки? Нет. Всего лишь пустое сердце. Сердце, в котором давно завелась гордыня, спесь, высокомерие перед ближним. Которое ничего не имело, кроме злой памяти о былом.

А я? Неужели я тоже не приду к своей группе? Неужели тоже наведу порчу на свое имя?

Нет! Я не равняю службу и дружбу, но, слава Богу, теперь научился жертвовать первой во имя второй. И остался не злобен, и не злопамятен, и не помню прежних обид.

Я не подведу свого имени. Я обязательно приду на последний наш сбор. Я был при рождении группы, буду и при ее конце.

…Из людного нашего кафе давно сбежали все мужики, а, может, их просто и не было. Что был это за день, я не помню. Вряд ли даже какой выходной. Просто еще было лето и мало кому не хотелось на воздух. Мы сидели, два молодых мужика, и уже почти не общались друг с другом. Какие-то женщины, решив испытать удачу, сдвинули вместе наши столы. Зрелые серьезные женщины. Но они были пьяны, и это уравнивало всё. Про что мы там говорили? Да точно не про погоны. Я, помню, рассказывал какой-то стих о любви. Ведь, как поэт, не мог пройти мимо свободных ушей. Рассказал один, за ним другой, спьяну сболтнул о Чечне. Болтал до тех пор, пока самая взрослая из женщин не показала на меня пальцем и восторженно заявила: «Будет мой зять! У меня такая дочь! У меня две дочери!..» Уже ушел командир (Мы встретимся через шесть лет, летом 2008-го, совсем в другом городе, при совсем иных обстоятельствах. И это будет прямое продолжение этой истории, но пока я еще не решил, рассказать ли о ней), уже у всех кончились деньги, а я все не мог подняться из-за стола; новоявленная теща все вытягивала из меня то стихи, то разные личные тайны.