Лин фон Паль - Проклятие Лермонтова

Как видим, основную вину Лермонтов брал на себя: писал, возмущенный слухами, и потому что обязан защищать всякого невинно осужденного, а когда слухи не прекратились – излил горечь сердечную на бумагу. Сначала он молчал про Раевского, потом, когда ему пообещали, что его другу ничего не будет, и пригрозили, в случае запирательства, разжаловать его в солдаты, он подумал, что бабушка этого не переживет, и назвал имя Раевского – что он списал стихи и, наверное, дал списать другим.

Лермонтов тяжело переживал, что его вынудили дать такое признание. Друг Раевский на это смотрел намного проще: «Я всегда был убежден, что Мишель напрасно исключительно себе приписывает маленькую мою катастрофу в Петербурге в 1837 г. Объяснения, которые Михаил Юрьевич был вынужден дать своим судьям, допрашивавшим о мнимых соучастниках в появлении стихов на смерть Пушкина, составлены им вовсе не в том тоне, чтобы сложить на меня какую-нибудь ответственность, и во всякое другое время не отозвались бы резко на ходе моей службы; но, к несчастию моему и Мишеля, я был тогда в странных отношениях к одному из служащих лиц… Когда Лермонтов произнес перед судом мое имя, служаки этим воспользовались, аттестовали меня непокорным и ходатайствовали об отдаче меня под военный суд, рассчитывая, вероятно, что во время суда я буду усерден и покорен, а покуда они приищут другого – способного человека. К счастию, ходатайство это не было уважено, а я просто без суда переведен на службу в губернию; записываю это для отнятия права упрекать память благородного Мишеля».

Действительно, для Раевского все закончилось ссылкой в Олонецкую губернию, где он увлекся собирательством местного фольклора и этнографическими изысканиями, а через год был и вовсе прощен. Для Лермонтова дело кончилось хуже: его не разжаловали в солдаты, но тем же чином перевели из лейб-гвардии в Нижегородский драгунский полк на Кавказ. Формально «тем же чином» не выглядело понижением, но при переходе из гвардии в армию было принято повышать переводимого на два чина, так что поэта «в некотором роде разжаловали». Вот так распорядилась судьба.

Видите, эта судьба давала шанс получить известность и не получить взысканий, но Лермонтов этот путь судьбы не выбрал – он должен был сказать все до конца. И, очевидно, пострадать за свои слова. В неумении вовремя остановиться, конечно, можно видеть и несносный характер, и тайны рока, и проклятие. Стихи он писал и радовался тому, что они стали известны, потому что другим способом не мог добраться до Дантеса. Другой способ – дуэль. Не будь Дантес под такой охраной, дело могло бы кончиться иначе: смертью одного из них. Судьба не дала шанса и на такое развитие событий. И Лермонтов бросил в лицо негодяям перчатку другого рода – разящие слова. Мог бы и не бросать и не показывать никому то, что излилось из оскорбленного сердца. Но если бы Лермонтов оказался благоразумным молодым человеком, то вряд ли стал бы поэтом такой силы и такой искренности, за что нами и любим. Когда душа требовала (а 29 января и 7 февраля она требовала), он не думал, как безопаснее, – он действовал.

Последствия были двух планов. Во-первых, имя никому не известного молодого человека запомнили. Конечно, практически для всех образованных людей он был пока что автором одного-единственного стихотворения. Во-вторых, он нажил себе непримиримых врагов, которых оскорбил заключительными строками, и среди них – самого императора. Николай видел лишь одно решение проблемы: ни в коем случае не делать из молодого офицера мученика (то есть никакой тюрьмы, ореол страдальца не нужен), а потому просто лишить его возможности бывать при дворе, то есть отправить «по казенной надобности» как можно дальше. «Как можно дальше и по казенной надобности» – это был Кавказ. Лейб-гвардия в боевых действиях участия не принимала. Отправить туда лейб-гвардейца в наказание можно было только разжаловав его в солдаты (но это – тоже ореол мученичества, потому и неприемлемый) или же простым переводом в действующую армию. Право, ничего предосудительного в таком переводе император не видел: Лермонтов – офицер и должен исполнять приказы, он принес присягу отечеству – вот пусть ему и послужит. Когда образумится, можно будет подумать и о возвращении в свой полк. А Дантеса, чтобы его не убил какой-нибудь другой защитник Пушкина, – немедленно выслать. Тогда получится очень правильная реакция двора: один безрассудный молодой человек покидает Россию навсегда, другой отправлен зарабатывать беспорочной службой право вернуться к прежней «легкой» жизни, которую, как оказалось, он не ценил.

Кавказ, отправка куда едва не свела Елизавету Алексеевну в могилу, оказался для Лермонтова, может быть, лучшим подарком судьбы. Он ведь столько думал и писал о Кавказе, где не был с 1825 года! Буквально бредил Кавказом, помещая туда чуть ли не всех своих героев. Ассоциировал себя с ними. Ненавидя холодную и душную атмосферу столицы, волею мысли перемещался в горную страну, географию которой передавал без ошибок. Писал о свободе, обращаясь то Измаил-беем, то Хаджи-абреком, живущим по законам души, а не по законодательству Российской империи. Оказаться там вновь, вернуться в места, где был счастлив ребенком, пройти дорогами Кавказа, пусть и по служебной надобности, пусть и в армейской форме, пусть и с опасностью умереть, – всяко это было лучше службы в Царском Селе. Кроме того, это были новые впечатления, новые знакомства, новый материал для будущих стихов и прозы. Любой толчок, приводивший жизнь в движение, тут же приводил в движение и творческий процесс. Посадили Лермонтова под арест – тут же потребовал, чтобы еду ему приносили в серой простой бумаге. Для чего? Сидя под арестом, писал стихи с помощью спички, сажи и вина. И все – хорошие. Он не умел писать «по столько-то строчек в день». Он писал порывами. А порывы возникают, когда что-то меняется. Ссылка – это была большая перемена. И потому плодотворная.

Формально это была ссылка в «южную Сибирь», как называли Кавказ современники. Но о выходке со стихами он совершенно не сожалел. Страдал только, что из-за его стихов попался Раевский. Переживал, что расстроил бабушку. Но свой перевод в Нижегородский полк воспринимал даже с юмором.

От того времени Владимир Бурнашев оставил один анекдот (в смысле – рассказ о случае), произошедший с Лермонтовом или, если быть точнее, с новой формой Лермонтова. Приятель поэта по юнкерской школе и большой шутник Костя Булгаков, сын московского директора почт, зашел попрощаться с Михаилом Юрьевичем, не застал никого дома, но увидел привезенную от портного форму Нижегородского полка. Форма ему понравилась, и он ее примерил, а примерив, решил в ней прогуляться. Слуга Лермонтова умолял этого не делать, но Костя тут же сел в пролетку и укатил. В это время Лермонтов ездил по столице и наносил прощальные визиты. У Английского магазина он случайно столкнулся с великим князем Михаилом Павловичем, и тот «остановил его и, грозя пальцем, сказал: „Ты не имеешь права щеголять в этой лейб-гусарской форме, когда должен носить свою кавказскую: об тебе давно уж был приказ“. – „Виноват, ваше высочество, не я, а тот портной, который меня обманывает. Между тем по делам, не терпящим отлагательства, необходимо было выехать со двора“, – был ответ Лермонтова. „Смотри же, поторопи хорошенько твоего портного, – заметил великий князь, – он так неисполнителен, верно, потому, что, чего доброго, подобно тебе, шалуну, строчит какую-нибудь поэму или оду. В таком роде я до него доберусь. Но, во всяком случае, чтоб я тебя больше не встречал в этой не твоей форме“. – „Слушаю, Ваше высочество, – рапортовал Лермонтов, – сегодня же покажусь в городе кавказцем“. – „Сегодня, так, значит, экипировка готова?“ – спросил великий князь. „Постараюсь в исполнение воли вашего высочества из невозможного сделать возможное“, – пробарабанил Лермонтов, и его высочество, довольный молодецким ответом, уехал. Он отправлялся в Измайловские казармы, почему кучер его, проехав часть Невского проспекта (встреча с Лермонтовым была против Английского магазина), повернул за Аничковым мостом на Фонтанку, и тут, едва подъехали сани великого князя к Чернышеву мосту, от Садовой вперерез, мимо театрального дома, стрелой несутся сани, и в санях кавказский драгун, лорнирующий внимательно окна театральной школы. Великий князь, зная, что во всем Петербурге в это время нижегородского драгуна не находится, кроме Лермонтова, и удивился быстроте, с которою последний успел переменить костюм, велел кучеру догнать быстро летевшего нижегородского драгуна; но куда! у лихача был какой-то двужильный рысак, и баранья шапка мигом скрылась из глаз».