Джордж Кеннан - Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Джорджа Кеннана

Я считал дело Миколайчика проигранным, поэтому испытывал неловкость при контактах с его людьми в Москве. Я рассматривал их как обреченных представителей обреченного режима, но было бы слишком жестоко сказать им об этом; к тому же такие мои высказывания, если бы на них обратили внимание советские власти, могли бы вызвать у них сомнения в целесообразности моего пребывания в Москве. В начале августа я изложил некоторые из своих наблюдений в связи с визитом Миколайчика:

"Накануне в английском посольстве устраивали ужин в честь польского премьера Миколайчика и сопровождающих его лиц. Премьер встречался с Молотовым, но не встречался со Сталиным. Сам Миколайчик был воодушевлен после этой встречи, но его окружение приуныло. Английский посол провозгласил тост за успех их миссии. Мы должны были внешне сохранять оптимизм и веру в такой успех, поскольку Миколайчик прибыл сюда при содействии нашего президента и английского премьера.

Мне же, однако, на этом вечере пришлось нелегко. Кроме поляков, я был здесь единственным человеком, достаточно компетентным в делах Восточной Европы. Я знал, что вполне возможно заключение русско-польского договора, который будет содержать заверения в уважении Россией независимости Польши и невмешательстве в ее внутренние дела. Я знал, что Красная армия в самый период оккупации будет достойно относиться к полякам. Но я знал также, что в силу обстоятельств нынешний договор превратится в узду для Польши, что русская концепция "терпимости" в конечном счете определяется их собственными представлениями об этом, что русские будут неизбежно опосредованно влиять на польские дела, если сами поляки не примут эффективных мер противодействия, которые в Москве не могут быть восприняты иначе, как враждебные. Кремль в соседях России видит либо вассалов, либо врагов, и те, кто не желает быть первым, должны смириться с тем, что они будут играть роль последних.

Зная все это, я удивлялся тому легкомыслию, с которым великие державы дают малым странам советы в делах, касающихся их жизненных интересов. К сожалению, я сейчас сам в этом участвую. Нам лучше было бы, вместо проявлений официального оптимизма, посочувствовать драме народа - нашего союзника, которого мы помогли спасти от наших врагов, но теперь не можем защитить от наших друзей".

Через два дня, на этот раз на обеде в нашем собственном посольстве, я принял участие в разговоре с Миколайчиком и сопровождавшими его поляками. Мои заметки говорят сами за себя:

"Один из поляков прямо спросил меня, что я думаю об их шансах. Я ответил, что русские, по-моему, стремятся к договору, но едва ли отступят от своих условий ради его достижения. Я сказал, что будет хорошо, если поляки в изгнании смогут вернуться на родину и работать там ради ее будущего. Вместе с тем я предупредил их, что я вообще склонен к пессимизму".

Прежде чем Миколайчик уехал из Москвы, началось трагическое Варшавское восстание. Оно более всего должно было продемонстрировать правительствам западных стран, чему следовало противостоять в политике Сталина, касающейся Польши. Мало того что Красная армия на другом берегу реки (Вислы) пассивно наблюдала, как немцы убивают героев восстания, также Сталин и Молотов не дали нашему послу Гарриману разрешения использовать американскую авиационную базу на Украине для облегчения снабжения осажденных поляков оружием и другими нужными вещами. Более того, было выдвинуто требование, чтобы мы совершенно отказались от подобных баз. Никто из нас в Москве не сомневался в истинной природе позиции советских руководителей. Это был прямой вызов западным державам, означавший, что советские руководители собираются изолировать Польшу от внешнего мира, а также что их ничуть не заботит судьба польских борцов, не принимающих коммунистической власти, которые, с советской точки зрения, ничуть не лучше немцев. Это значило, что советским лидерам нет никакого дела до мнения американцев о польской проблеме и что они не намерены и впредь считаться с их мнением{29}.

Я полагал, что именно тогда Запад должен был поставить советских руководителей перед выбором: либо изменить свою политику и согласиться на сотрудничество в обеспечении реальной независимости стран Восточной Европы, либо лишиться поддержки и помощи западных союзников до конца войны. Мы ничем уже не были обязаны советскому правительству, если вообще когда-нибудь были ему обязаны. Второй фронт уже открыли, союзники воевали на Европейском континенте, территория СССР была уже полностью освобождена. Отказ советской стороны от поддержки Варшавского восстания давал Западу полное право отказаться от всякой ответственности за исход советских военных операций.

Надо ли говорить, что я с крайним скептицизмом и горечью следил за дальнейшим развитием советско-американских отношений в аспекте польской проблемы в 1944 - 1945 годах. Положения Ялтинской декларации о том, что польский коммунистический режим будет преобразован "на широкой демократической основе... при проведении свободных выборов на основе всеобщего избирательного права при тайном голосовании", показались мне просто пропагандистским трюком, попыткой обмануть общественное мнение стран Запада. Подобным же образом я реагировал на долгие переговоры, которые вело руководство нашего посольства весной 1945 года с Молотовым и Вышинским о том, кого из некоммунистов-поляков можно пригласить для подготовки создания коалиционного польского правительства. Я считал, что все это совершенно пустое дело.

Мое последнее столкновение с польской проблемой относилось ко времени после кончины Рузвельта, когда Гарри Гопкинс посетил Москву, чтобы попытаться продолжить политику президента в отношении России и Польши. После первой или второй встречи со Сталиным Гопкинс вызвал меня в резиденцию посла и поинтересовался моим мнением по этому вопросу.

Я очень удивился, так как не очень хорошо знал его, не был поставлен в известность о его переговорах со Сталиным и не ждал обращения Гопкинса ко мне. Он изложил мне условия решения польской проблемы, выдвинутые Сталиным, и спросил, можем ли мы сделать в этом направлении что-то еще. Я ответил, что так не думаю. Он спросил, следует ли нам достигнуть договоренности на основе этих предложений. Я сказал, что мы не должны разделять ответственности за предложения русских по Польше. Гопкинс ответил: "Я уважаю ваше мнение, но принять его не могу".

Был и еще один аспект польской проблемы, которым мне пришлось заниматься в те месяцы в Москве, - западные границы будущей Польши.

18 декабря 1944 года я прочитал в "Правде" статью Стефана Йедриховского, руководителя отдела пропаганды Люблинского комитета, писавшего, что будущая западная граница Польши должна была бы пройти от Штеттина по Одеру - Нейсе до северной границы Чехословакии. Из материалов "Правды" было очевидно, что советское правительство поддерживает эти заявления. Я тогда не знал, что по этому вопросу в значительной мере уже достигнута договоренность на Тегеранской конференции год назад. Поэтому я позволил себе сразу же довести до сведения посла некоторые свои мысли по этому вопросу. Я начал с того, что у поляков нет ни людских, ни технических ресурсов для освоения вновь приобретенных территорий на Западе. Поляки не смогут также защитить эти земли своими силами, а оттого их зависимость от Советского Союза усилится. Русские об этом хорошо знают. Они понимают, продолжал я, "что граница по Одеру неизбежно, повлечет за собой превращение любого польского режима в региональный, зависимый от СССР, а сама западная польская территория неизбежно превратится в зону советской экономической, политической и военной ответственности. То обстоятельство, что статья Йедриховского занимает в "Правде" столь видное место, свидетельствует, что русские определенно решили, что граница зоны их прямой политической, экономической и военной ответственности должна пройти на западе по Одеру и нижней Нейсе, и они, пользуясь случаем, оповестили об этом мировую общественность... Это лишает реальности всякую идею о свободной и независимой Польше, значит, что в Центральной Европе появится граница, которую можно будет защищать только с помощью постоянного присутствия значительных вооруженных сил. Несмотря на необоснованно оптимистичный взгляд Черчилля относительно того, что около 6 миллионов человек найдут себе новое место жительства в Германии, эта перемена создаст серьезные социально-экономические проблемы, трудноразрешимые и оставляющие незначительные возможности для стабильности в этом регионе. Этот процесс может протекать только за наш счет и за счет англичан.