Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Мы провели тогда за границей 9 месяцев. Выехали в октябре 1867 года, вернулись в Никольское в июне 1868 года. Назову города, посещенные нами: думаю, что не ошибусь, поставив их в следующем порядке путешествия: Париж, Ницца (начало декабря 1867 года), Генуя, Киссинген, Остенде, Брюссель, летом 1868 года Берлин.
Из парижских воспоминаний мне памятен сад, куда нас водили гулять и огромные зуавы, часовые у Императорского дворца. Подолгу мы прожили в Ницце, Риме, Сорренто, Киссингене и Остенде. В остальных городах оставались по несколько дней.
Итак, прошло почти 60 лет, что я себя помню, и особой разницы в людях нынешних и того времени я не вижу. На этих днях в Ницце в церкви я увидел мальчика лет пяти, очень похожего на меня того времени. В особенности дети, я думаю, во все эпохи — одни и те же.
Итак, за 60 лет моей жизни русский язык (говор), мысли, идеи мало изменились: откиньте еще 60 лет назад — будет эпоха «Войны и мира» 1809 года — Наташа, Пьер. И опять в существенном тоже — 120 лет назад и теперь в мыслях, чувства, людских отношениях. Конечно, быт меняется, то есть прежде которые были богаты, теперь бедны. Но ведь и тогда были бедные и теперь есть богатые.
Толстой прав, когда говорит («Война и мир»), что только неумные люди повторяют часто слово «в наше время», думая, что их время отличается от всех других времен. Толстой стариком при мне говорил на вопрос кого-то, такой же ли был русский разговорный язык в его детстве: он подумал и ответил: «Да такой же, как теперь».
Но можно ли то же сказать, ту же неизменность заметить, если еще 120 лет откинуть и перенестись в 1690 год в России? Конечно, основные чувства людей оставались те же самые — но язык, нравы? Иногда думается, что нравы были гораздо более жестокими, что нынче невозможно, чтобы добрый, богомольный боярин со спокойной совестью пытающий в застенке своего собрата, другого боярина, и возвращающийся после пытки в церковь или в недра семейства, там проявляет искреннее благочестие и добродушие.
Но опыт годов нашей революции нас научил другому и открыл глаза на многое. Я знаю многих молодых офицеров, самых добрых и порядочных, которые еще недавно во время белого движения расстреливали жен, детей коммунистов, творили даже невыразимые пытки (вешали коммунистов за ноги, спину палили огнем, отрезывали им члены{26}). И даже женщины, сестры милосердия, не протестовали против этого. Ибо так было принято во время Гражданской войны. Поэтому мне думается, что поступки людей определяются более законами и приличиями, нежели чувствами, мыслями и нравами.
Я говорю о жестокостях только белых не потому, что я забывал о жестокостях красных, но потому, что белые мне близки и роднее. А красные — это совершенно чуждая мне порода людей, которых я совсем не могу понимать.
Ницца тогда была незастроенная и вся в садах. Мы жили на даче в глубине сада, около Promenade des Anglais [Английский променад]. С нами рядом в той же даче жило семейство Филипсон; мальчик и молодые барышни Варя, Дина (?). Мы с ними сдружились. Девицы были очень милые; а мальчик нас научил нехорошему... К счастью, во время это заметили и прервали у меня навсегда..., системою пуганья, что мы «загнием».
Помню эпизод. Дина Филипсон со мною в саду. Она меня шутя стегает и говорит, что так делают со всеми нехорошими детьми. Почти пятьдесят лет спустя я встретился с нею снова в Киеве: она была моей соседкой за торжественным банкетом в память Столыпина. Это была седая, всеми уважаемая княгиня Яшвиль[109].
Я уже упоминал, что в Ницце тогда жила наша бабушка с тетей Дашей, то есть с дочерью-девицей, о том, что они жили как-то важно, элегантно, об их прекрасных выездах и кучерах Martin и Bernard. Помню собачку King Charles у тети Даши-«Фанни». Тогда же жили в Ницце другие наши дядя и тетя — граф Нильсон и тетя Алина Зубова.
Помню немножко карнавал в Ницце, как мы надевали проволочные сетки на лица и как нас забрасывали confetti. Общий тон моих детских воспоминаний о Ницце — счастливый, солнечный.
Я уже упоминал, что в Ниццу к нам на побывку приезжал папа. Они втроем — папа, дядя Саша и дядя (двоюродный) Дмитрий Олсуфьев — ездили на короткую поездку в Алжир. Из Ниццы мы поехали в большом почтовом дормезе по корнишу[110] в Геную. Мне припоминаются жара, пыль, накаленные береговые скалы, тяжелый запах от них, и какая-то тошнота и неприятность путешествия. О Генуе, где мы оставались, вероятно, день, ничего не помню. Кажется, мы были на знаменитом кладбище[111].
В Риме мы жили в гостинице на Piazza di Spagna [Испанской площади]. Из римских воспоминаний я помню прогулки по храму Св. Петра и знаменитые мраморные львы. Помню Святую лестницу, по которой на коленках всходят, и как я два раза, обежав, успел подняться на коленках по лестнице[112]. Потом няня Аксинья много раз повторяла мои детские слова по
