Александр Архангельский - Александр I

Иначе какой смысл было принимать указы от 3 апреля и 6 августа, разрушавшие два главных принципа продвижения по службе: старшинство и покровительство? указы, открывавшие путь наверх семинаристам и разночинцам? Зачем было отнимать у родовитого дворянства роль коллективного распределителя присутственных мест в Империи? зачем было рисковать и собою, и репутацией (пока только репутацией) царя? Не ради того, чтобы просто подразнить высокомерную среду и даже не ради того, чтобы повысить ее образовательный уровень. Нет. Сперанский хотел всех — и знатных, и не знатных — уравнять перед неким безличным требованием; и аристократов, и демократов встроить в единый механизм.

В целом этот проект легко вписывался в александровскую утопию либеральной монархии, противостоящей послереволюционному консерватизму. Но Александр относился к проектам Сперанского так же, как к военной перспективе: со страхом и влечением. С влечением — и со страхом. Возлагая на реформу огромные надежды, царь вполне справедливо опасался, что аристократия почует, чем грозит ей план преобразований. Последствия ему — по вполне понятным причинам! — нетрудно было вообразить.

Тем более что уже в 1804 году совсем еще робкие «буржуазные» поползновения Сперанского подвигли Гаврилу Романовича Державина на более чем серьезные обвинения по адресу «выскочки». В цитированных уже «Записках» читаем:

«Сперанский совсем был предан жидам чрез известного Перетца, которого он открытым образом считал приятелем и жил в его доме… Сперанского гласно подозревали и в корыстолюбии (по одному еврейскому делу), а особливо по связи его с Перетцом».[121]

Формальным поводом для подозрения в подкупленности «еврейским капиталом» стало подготовленное Сперанским решение Еврейского комитета (куда входили Державин, Кочубей, Валериан Зубов, Чарторыйский, сенатор Потоцкий) по винным откупам в Белой Руси. Вопреки державинскому настоянию, комитет не запретил евреям торговать вином, но принял утвержденное указом Александра I «Положение для евреев»: «… лучше и надежнее вести евреев к совершенству, отворяя только пути к собственной их пользе, надзирая издалека за движениями их и удаляя все, что с дороги сей совратить их может, не употребляя, впрочем, никакой власти, не назначая никаких особенных заведений, не действуя вместо их, но раскрывая только собственную их деятельность. Сколь можно менее запрещения, сколь можно более свободы».[122]

Гаврила Романович евреев и поляков недолюбливал — это правда; но убежденным шовинистом не был. Он был невоздержанным отечестволюбцем и упрямым законопослушником. За долгую чиновную карьеру ему не раз приходилось разбирать дела, связанные и с «сынами Сионовыми», и с шляхтой. Если нужно было решать «по справедливости», он всегда поддерживал «великодержавную» сторону конфликта; если же приходилось судить «по закону», Державин подчинял личные чувства гражданским и требовал соблюдать «права меньшинств». Даже, как было в случае с тем же самым промышленником Перетцем, когда законно заключенные с ним соляные контракты были невыгодны государству. Но в 1804 году речь шла не о верности российскому закону: речь шла о будущей политике Империи, о выгодах или невыгодах «коренного населения», составляющего естественную опору Державы. Гаврила Романович не мог взять в толк, на каких таких основаниях комиссия отказывается протежировать русским купцам. И подозревал, что попович подыгрывает минским откупщикам небескорыстно. (Тем паче, что наученные горьким опытом российской жизни и не верившие, что большой начальник может отказывать из принципиальных соображений, минчане через предпринимателя Нотку пытались передать двухсоттысячную взятку самому Державину.) Ему невдомек было, что Сперанский действительно подыгрывал — но не евреям, а новым буржуазным отношениям, не нуждающимся в государственном протекционизме и национальной окраске экономического законодательства: «Сколь можно менее запрещения, сколь можно более свободы». И если такова была «реакция реакции» в 1804-м — до начала реформ! — если так рассуждал просвещенный литератор, чего же следовало ждать теперь от диких русских помещиков?

Именно по этой причине царь — получивший невероятный шанс разом переменить положение дел в Империи — в конце концов потребовал изменить порядок введения новшеств. Не сразу, а «исподволь», шаг за шагом, всякий раз придумывая убедительные доводы для отвода глаз.

Сперанский понимал, к чему может привести постепенность,[123] но волю монарха исполнил. Преобразования разделены были на несколько этапов и расписаны по числам на 500 дней вперед (считая от даты представления плана царю).

Все должно было начаться 1 января 1810 года с учреждения Государственного совета.

Затем, в течение года, предстояло изготовить и рассмотреть все требуемые законы; в январе открыть Министерство финансов и казначейство, в феврале учредить Министерство полиции и присоединить к Министерству внутренних Дел коммерцию; к маю подготовить Государственное Уложение и 1 мая Манифестом объявить выборы Собрания для его принятия; 15 августа преобразовать Собрание в Государственную думу и назначить ее канцлера; 1 сентября, в первый День русского Нового года по допетровскому календарю, Думу открыть и Уложение принять; далее кое-что еще усовершенствовать по мелочам и к славному юбилею 10-летия Царствования Александра Павловича реформу завершить.

35-ти сановникам вручены повестки собраться 1 января в 8 часов 30 минут в одну из зал Шепелевского дворца.

Государь держит речь перед новособранным Государственным советом:

«…Каким образом в государстве, столь обширном, разные части управления могут идти с покойностию и с успехом, когда каждая движется по своему направлению, и направления сии нигде не приводятся к единству?

Одно личное действие власти… не может сохранить сего единства. Сверх сего, лица умирают; одни установления живут и в течение веков охраняют основания государств.

Уповая на благословение Всевышнего, мой долг будет разделять труды ваши и искать одной славы, для сердца моего чувствительной, чтоб некогда, в поздних временах, когда меня уже не будет, истинные сыны Отечества, ощутив пользу сего учреждения, вспомнили, что оно установлено было при мне и моим искренним желанием блага России».[124]

Отношения с сословием были делом важным. Но куда важнее было для царя другое. Что значит учредить орган предварительного рассмотрения законов, превратить Кабинет министров в верховный правительственный орган, разделить все отрасли власти на четыре соподчиненные ступени (волостная — окружная — губернская — Государственная дума; волостной — окружной — губернский — Верховный суд; то же и с исполнительной ветвью)? Это значило не просто полностью поменять структуру правления Империей; не просто задеть интересы аристократии, но разом переменить все социальные роли. В том числе роль монарха. Царь не мог этого не понимать. Понимая — не мог не тревожиться. Недаром столь тщательной и столь тесной была совместная (в ноябре — декабре почти ежедневная) работа проектанта и прожектера, Сперанского и царя, над преобразовательными бумагами.