Иван Беляев - Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

– Ну, а вам все-таки надо было явиться в парадной форме. Ко мне – только в мундире.

При выходе я встретился с Фриде.

– Ну и подвел ты меня с этим твоим Шмерцем, – не выдержал я, – в его мозгу не помещается никакая идея, кроме формы одежды. А еще доктор философии Гейдельбергского университета!

– Ну вот, оттого-то все и происходит, – отвечал адъютант, – ничего с ним не поделаешь.

В батарее я встретил Сергиевского. Стефанов при выгрузке упал в открытый люк, и на лбу у него остался шрам. Но как только он снял повязку, мы организовали бегство в Леонтьевское.

Об этом я не сказал никому. Использовали два свободных денька. Маруся собралась по-военному, в два счета. Мы уложили в чемоданчики ее подвенечное платье и нашу парадную форму и через шесть часов уже выходили с Нарвского вокзала. У крыльца нас ждала тройка. По шоссе мы летели с быстротой экспресса. Ехали мы наудалую, предупредив только письмом. По дороге утомление взяло верх, я проснулся только очутившись на шоссе, от сильного толчка о придорожную тумбу. Я лежал пластом, не отдавая себе отчета о происходящем.

– Стой, командир выбыл, – раздался вдалеке голос Сергиев ского… Слава Богу! Все кончилось благополучно.

Я опять занял свое место; а Стефанов пытался не дать мне снова заснуть, указывая на придорожные кусты, в которых грезились какие-то чудовища.

– Гиппопотам!

– Слон!

– Плезиозавр!

В полях мы пересели на розвальни и опять полетели по первой пороше. На этот раз мы сидели попарно и могли спокойно спать.

В большом доме все ярко было освещено. Домашние сами приготовили встречу. Прибежала местная учительница одевать Марусю, осыпая ее ножки поцелуями. Я сразу же отправился в церковь. Окна ее заиндевели, было холодно невыразимо. Священник ради особого торжества затянул свадьбу[80] на три часа.

Наконец мы очутились в его хорошо натопленной горнице. Там уже толпились местные красавицы… Стефанов уселся рядом с хорошенькой Гранитовой, которая в своей элегантной шубке производила впечатление городской барышни. По другую ее сторону водрузился батя, перед которым красовалась красуля с ромом и бутыль с шампанским. Рядом уселись мы, а далее, между двух гвережинских красавиц, Боб Сергиевский. После того как присутствующие стали кричать «Горько», батя предложил, чтоб каждый сосед поцеловал свою соседку, а сам сунулся было к Гранитовой, если б матушка не удержала его за фалды. Он беспрестанно повторял: «Абы на хорошеньких, так всех вас перевенчаю».

…С невыразимой радостью подъехали мы к подъезду нашей милой квартирки. Маша отворила дверь. За ней стоял еще кто-то… Это был старший писарь Кондрашов.

– Ваше высокоблагородие, полковник Шульман – он уже снова выздоровел – сидел тут три часа, дожидаясь вас. На завтра назначена поверка сумм особой комиссией от бригады.

– Каков Шмерц!..

Все-таки, значит, в его голове что-то шевелилось иногда. Он испугался, что молодой командующий затратит казенные деньги и, в благодарность за все, не говоря доброго слова, устроил ему неожиданную поверку… Но он опоздал: шесть лет я носил неоплаченные счета в кармане, но теперь…

Члены поверочной комиссии расписались в полном соответствии сумм с отчетностью, что мы со Стефановым всецело могли приписать верности и добросовестности Кондрашова и других писарей. Герцога, впрочем, можно было бы оправдать, так как еще недавно в батарее, которой он командовал, обнаружилась растрата в 5000 рублей, что повлекло удаление зав. хозяйством и уплату убытков из жалованья всех наличных офицеров. А при сдаче батареи Демидову, когда выяснились кое-какие недочеты, герцог густо покраснел и вытащил из кармана пачку счетов за амуницию, оплаченных из его личных средств.

Наконец, началась демобилизация. Начальник ремонтной комиссии, полковник Головачев, был назначен для распределения лошадей, подлежащих оставлению в батарее и выбраковке и продаже с аукциона. В манеже появились все командиры батарей и дивизионов, желавшие приобрести выбракованных лошадей.

Наши батареи с самого сформирования получили очень плохой конский состав, и, чтобы исправить этот единственный дефект формирования, мы с любовью отобрали лучших в орудийные запряжки. Но Головачев нашел возможность выбраковать именно их, оставив нам только то, что у нас было. Самый шикарный конь был «бирка № 82». Когда я обратился к нему, указывая на его достоинства, прося оставить его у нас в строю, он смерил меня взглядом и ответил:

– Этот конь для строя не годен; но он может отлично ходить в пролетке командира дивизиона, – прибавил он, кивнув в сторону на подходившего Зедергольма.

Мне вспомнилась старинная олеография: на суде мужик берется за голову обеими руками: «Правда, где ты?» – «Я здесь, только я закормлена», – отвечает ему жирный бас из-под судейского кресла.

Нарушение порядка жизни, скопление лишних людей и лошадей и вызванный этим паралич нормальной казарменной жизни, наконец, известный упадок после большого подъема духа – все это заставило меня внимательно прислушиваться к пульсу нашего существования. А между тем все и каждый по-своему старались использовать лично для себя открывшиеся возможности. Неизвестно почему пища стала ухудшаться; на мои вопросы артельщик, кашевар и каптенармус[81] давали загадочные ответы. С фуражом происходило нечто подобное, но в менее опасной форме. Я решился начать с кухни. В помощь артельщику и для полного контроля я назначил от каждого взвода по одному нижнему чину, на обязанности которого возлагалось не допускать, чтоб хотя ломоть хлеба или фунт мяса исчезали бесконтрольно. На другой же день попался фельдфебель.

Дураку надо было бы обратиться ко мне с просьбой об увеличении пайка, но он бросился к главарю цеха сверхурочных, который донес, что у нас появились выборные лица и т. д. Доложили, что солдаты нашей батареи поют революционные песни и пр. и пр. Утром назначена была проездка всей батареи, когда меня вызвал Зедергольм и спросил объяснения, так как сухой формалист командир 3-й батареи полковник Норкович доложил обо всем герцогу «по долгу службы».

Я вытаращил глаза на все эти обвинения и не мог скрыть своего удивления наглостью людей, занимавшихся шпионажем в чужой части, не замечая, что у самих горят фалды.

Организуя кухню, я следовал примеру Мрозовского, который даже наименовал их (дежурных) «депутатами», и все мы не раз слышали, как он звал «дежурить депутата». Относительно песен я просил его зайти вечером и выслушать весь репертуар, который постоянно приносил нам с собой инструктор пения, казак Его Величества, специально приглашенный нами для этой цели.