Архив еврейской истории. Том 12 - Коллектив авторов
Было хорошо известно, что Александр II, в сопровождении довольно далеко находящихся от него служащих Дворцовой полицейской команды и Охранной стражи (подчинявшейся III отделению), гуляет каждое утро в окрестностях Зимнего дворца. Михайлов, Зунделевич и, возможно, Квятковский, наблюдая утром в течение нескольких дней за Зимним дворцом, выяснили точное время и маршрут прогулок императора[471].
2 апреля 1879 года Соловьев, получив условный знак от находящегося неподалеку Михайлова о том, что царь, выйдя на набережную Мойки, приближается к Дворцовой площади, быстро направился ему навстречу и, выхватив револьвер, начал стрелять. Александр II, не потеряв самообладания, бросился бежать зигзагами, чтобы не дать Соловьеву прицелиться (однако, если верить Михайлову, потом все же упал и пополз на четвереньках). Соловьев сделал четыре выстрела, но так и не попал в цель. Жандарм из Охранной стражи догнал Соловьева и сбил его с ног ударом шашки по голове, а фельдфебель из Дворцовой команды схватил сзади за шею и повалил. В этот момент Соловьев успел сделать пятый выстрел, и пуля, пролетев рикошетом по мостовой, легко ранила в щеку одного из стражников.
После задержания Соловьев хотел отравиться, раскусив находящийся у него во рту орех с цианистым калием, но яд оказался испортившимся, и террориста только стошнило[472]. С 3 апреля Соловьев находился в Екатерининской куртине Петропавловской крепости. 25 мая 1879 года Верховный уголовный суд приговорил его к смертной казни через повешение. И на следствии, и на суде Соловьев держался мужественно и не дал никакой информации властям о своих революционных связях и сообщниках. 28 мая 1879 года в 10 часов утра он был публично повешен в Петербурге на Смоленском поле[473].
Роль Зунделевича как соучастника в этом террористическом акте не была в дальнейшем (как и в деле Мезенцова) выяснена властями. Сам Зунделевич, как и в случае с Мезенцовым, никогда не выражал каких-либо сожалений по поводу своего участия в попытке цареубийства.
Прочие занятия Зунделевича в «Земле и воле». Его позиция и деятельность в последние месяцы ее существования
Дейч отмечал «всегдашнюю» готовность Зунделевича «без малейших колебаний взяться за выполнение любого дела, как бы мало и незначительно оно ни было, с какими неприятностями и риском ни было бы сопряжено его осуществление». По словам Дейча, Зунделевич никогда не ждал, когда ему предложат ту или иную работу, «он сам раньше всех других принимался за дело». В тех случаях, когда Зунделевич находил, «что именно он должен это сделать, никто уже не мог его переспорить и побудить поступить иначе»[474]. Дейч добавляет, что «во всякое занятие, как сложное, крупное, так и маловажное, он вкладывал всю свою энергию, изобретательность и находчивость; с одинаковой точностью исполнял он любое взятое им на себя поручение» и при этом «до изумительности бережливо относился к расходованию общественных средств», «умудрялся решительно все наладить, купить, доставить за самые минимальные издержки»[475].
В результате Зунделевич в той или иной степени занимался всеми отраслями деятельности «Земли и воли», кроме разве что пропаганды или агитации в деревне. В частности, летом 1877 года, перед тем как уехать за границу для покупки типографских принадлежностей, он ходил в Петербурге на Васильевский остров беседовать с рабочими о немецкой социал-демократии. На эти беседы собиралось около 10 человек[476]. Был ли Зунделевич успешным пропагандистом, сведений в известных нам источниках нет.
Зунделевич также часто развозил по разным городам нелегальную литературу. Фроленко вспоминает, что, приехав в Одессу, Зунделевич рекомендовал никому не дарить эти издания, а продавать их. Его аргументы сводились к следующему: «Только заплатив деньги, человек будет беречь книгу, газету. <…> Покупным дорожат, даровое же быстро бросают!» Но доводы Зунделевича не нашли поддержки у одесских радикалов[477].
Вообще Зунделевич, по собственному выражению, «вел разъездной образ жизни»[478]. Аптекман сообщает, что на вопрос одного из товарищей, где живет Зунделевич, кем-то был дан очень выразительный ответ: «В вагоне 3-го класса!»[479] Кравчинский в «Андрее Кожухове» описывает неизменный холщовый саквояж Стерна – Зунделевича, где были рубашка, губка, расческа, маленькая подушка, роман на немецком языке, пара носков, несколько жестянок, шкатулка с пуговицами и всеми необходимыми принадлежностями для шитья, а также – для конспирации, на случай подозрений со стороны полиции, – молитвенные предметы верующих евреев. Такова была «полная экипировка человека, проводящего большую часть своей жизни в вагоне»[480].
Отметим, кстати, что Зунделевич, убежденный сторонник и участник террора, не носил с собой оружия. По свидетельству Иохельсона, «Зунделевич был против вооруженного сопротивления при аресте в смысле либерального принципа защиты личности и жилища от насилий полиции» и «допускал его [сопротивление. – Г. К.] только тогда, когда арест и без того должен был вырвать борца из рядов революции»[481].
Вернемся к событиям после покушения Соловьева. Оно, как и предсказывали его противники, привело к резкому ужесточению политического режима.
Согласно принятому 5 апреля 1879 года императорскому указу, помимо уже имеющихся в европейской части России генерал-губернаторств – московского, киевского и варшавского, появились еще три – с центрами в Петербурге, Харькове и Одессе. Все генерал-губернаторы этих территориальных единиц получили право: 1) предавать военному суду, с применением наказаний, установленных для военного времени, лиц, обвиняющихся в любых государственных или уголовных преступлениях; 2) высылать административным порядком всех тех, чье пребывание на подведомственных им территориях они «признают вредным»; 3) подвергать личному задержанию, по непосредственному своему усмотрению, любого, кого они сочтут необходимым; 4) приостанавливать или запрещать любые периодические издания, которые покажутся им «вредными»[482].
Естественно, после таких решений ситуация с правосудием и правами человека ухудшилась многократно. По одним лишь официальным данным, за период с апреля 1879 по июль 1880 года генерал-губернаторами было выслано из их «владений» 575 человек, причем 130 из них – в Сибирь[483]. С апреля по август 1879 года по приговорам военно-окружных судов было повешено 12 революционеров, причем 10 из них никого не убили и обвинялись в вооруженном сопротивлении либо приготовлении к цареубийству или даже просто в участии в революционной организации, стремящейся к насильственному перевороту[484]. Все эти репрессии только усиливали ненависть большинства радикалов к правительству и провоцировали в их среде террористические настроения.
Еще в феврале 1879 года в Петербурге появилось первое заявление от Исполнительного комитета[485], который в лице Южного ИК как раз доживал последние дни. Это название переняли землевольцы,
