Стивен Фрай - Дури еще хватает

— Добро пожаловать, мистер Пачино. Чем можем быть полезны?

Девушка тихо тает рядом со мной, обращаясь в лужу. Понять ее ошибку нетрудно. Глаза великого актера сильно походят, если воспользоваться старинным выражением, на дырки, прописанные в снегу. На щеках щетина, «прикид» не из лучших. Возможно, вероятно даже, что он вживается в какую-то новую роль. Думаю, это было еще до его проекта, посвященного Ричарду III, но, может быть, Аль Пачино тогда уже думал о нем.

Ладно, вернемся к нашему вечеру вечеров. Мы с Лиамом играем в бильярд против Кита и Алекса, нашего нового ближайшего друга. К нам присоединился Шарль Фонтейн, шеф-повар великолепной «Знатной отбивной», что на Фарриндон-роуд, — ресторана «для рабочих», оставшегося более-менее неизменным с 1869 года. Ему, как и всегда, не терпится сразиться в покер, и потому мы решаем подняться еще выше, в «Клубную комнату», и там поиграть. Алекс извиняется, просит уволить его от этого и, переступая неторопливо и счастливо, спускается по лестнице. Чем-то он похож на Базуку Джо из комикса.

Шарль, француз и «горец», как ему нравится себя называть, — страстный покерист. Мастерства у него меньше, чем энтузиазма, но его это не останавливает. Мы играем в семикарточный стад, техасский холдем, пятикарточный стад, пятикарточный дро, омаху, хай-ло, «выбор сдающего». Наш карточный стол вогнал бы нынешнего пуриста в нервную дрожь. Мы даже позволяем сдающему назначать джокера. Колоды и деревянная «карусель» для фишек, пластмассовых, но вполне приемлемых, — сфера моей ответственности.

— Да, Стивен, — говорит мне Шарль, пока сдаются карты, — ты знаешь такого Питера Блейка? Я его купил.

— Виноват?

Шарль провел в Лондоне большую часть последних пятнадцати лет, работая в кухнях принадлежавшего Марку Хиксу «Ле Каприс», тем не менее английский язык его далеко не совершенен. Впрочем, на этот раз понять его мне удается. Он купил то, что называется «декупажем», — составленную из бумажных вырезок картину, которую «Харперз-энд‑Куин», или «Вог», или еще какой-то журнал в этом роде несколько лет назад заказал поп-художнику Питеру Блейку в качестве иллюстрации к статье. Шарлю удалось каким-то образом отыскать оригинал, и теперь он висит в одной из кухонь «Отбивной». Сейчас, в эту самую минуту, я, подняв взгляд от компьютера, вижу его висящим на моей стене. Месяц с чем-то назад Шарль позвонил мне из Испании, где он ныне владеет рестораном. У них там кризис, государственный долг, с деньгами туго, короче говоря, не хочу ли я купить картину? Мы договорились о цене, и картина стала моей.

Обычно игра в покер продолжается примерно с полуночи до четырех-пяти утра. Лиам запирает нас в «Клубной», а затем выпускает. Больше всего на свете он боится, что объявится его жена Габби и в очередной раз спустит с него шкуру. У них маленькая дочь, Флосси, и Габби страх как хочется, чтобы Лиам занялся чем-нибудь основательным, надежным, не связанным со спиртными напитками и наркоманами наподобие Фрая и его препротивных приятелей.

Впрочем, сегодня ночь особая. Около полуночи нас всех зовут вниз. На первом этаже начинается некое общее брожение. Двери из приемной в бар распахиваются, входит Дэмиен Херст, за ним владелец галереи Джей Джоплин, а за ним Сара Лукас, Трейси Эмин, Сэм Тейлор-Вуд и Ангус Файрхэрст.

Все они — ведущие фигуры МБХ, «Молодых британских художников», выпускники лондонского Голдсмитского колледжа. Коллекционируемые Чарлзом Саатчи, поносимые буржуазными таблоидами, эти ребята наделали в мире искусства немало шума.

Дэмиен, первый среди них в том, что касается эпатажности и славы, помахивает над головой листком бумаги — ни дать ни взять, вернувшийся из Мюнхена Невилл Чемберлен. Правда, на сей раз это не мирный договор, а чек.

— Вот! — восклицает Дэмиен, протолкавшись к бару и протянув чек через стойку. — Я только что получил долбаную Премию Тёрнера. Здесь двадцать кусков. Запирайте двери, а когда эти деньги кончатся, дайте мне знать.

Громовое «ура». Часов около шести утра бармен устало, но весело выдвигает со звоном ящик кассы и укладывает в него чек.

— Ваши двадцать кусков закончились, — сообщает он.

— Запишите на мой счет еще двадцать, — отвечает Дэмиен.

Новое «ура».

Проходит шесть часов, я сижу за столиком, потягивая «Кровавую Мэри». Клуб уже прибран, появилась новая смена. Из вчерашних гостей остались только мы, несгибаемые имбецилы.

Трейси и Дэмиен пытаются перещеголять друг дружку по части умения шокировать окружающих, в данном случае — начинающих сходиться к ленчу издателей в строгих костюмах.

— Ой! — восклицает сидящая на стойке бара Трейси. — Ты зачем мою волосянку пиписькой обзываешь?

Ошеломленная, испуганная компания издателей улепетывает из бара.

— Вы знаете, — обращается Дэмиен к паре других, только что вошедших, — как пидор бабу дерет?

— Э-э-э?.. — Они, безусловно, знают, кто таков этот ужасный человек, и нисколько не хотят показаться ему людьми некомпанейскими. — Не знаю…

— Срет ей в манду.

Ah, les beaux jours…

Ach, die schöne Zeiten…

Бывали дни веселые…

Нет, я почти наверняка слил несколько дней в один. Думаю, Кит Аллен позвонит мне и скажет, что никак не мог играть со мной в покер тем вечером, когда Дэмиен получил Премию Тёрнера, поскольку был в Тейте на церемонии ее вручения. Алекс сообщит, что я порекомендовал его и Дэймона Албарна в члены «Граучо» в 93‑м, а Дэймон заявит, что это произошло в 94‑м. Память у каждого из нас устроена по-своему, однако никто, я думаю, не оспорит мою передачу духа того времени, каким бы вонючим ни показался он вашим ноздрям, каким бы разнузданным ни представился, а он как раз таким и был: мы бессмысленно тратили драгоценные часы, сорили деньгами, подвергали массовому истреблению клетки собственных мозгов, несли отвратительную чушь. Тогда мне все это нравилось. Я жил тем временем и мало чем еще. Но мне повезло, мне страшно повезло — у меня был мой маленький человечек. Я знаю это, потому что так сказал мне гениальный Фрэнсис Бэкон, — о чем я уже написал.

Воистину монументальные выпивохи, кутилы, прожигатели жизни и распутники Сохо предпочитали не «Граучо», а «Колониальное заведение». Когда Мюриэль Белчер основал этот клуб, одним из первых его членов стал Фрэнсис Бэкон. Великолепное изображение его крошечного, работавшего до поздних часов бара дал Дэн Фарсон, автор «Сохо пятидесятых» и «Священных чудовищ». После смерти Мюриэля Белчера его сменил бармен Йэн Борд. Широко известный под прозвищем Ида, он обладал самым большим из виденных мной когда-либо рыхлым носом пьянчуги и был одним из очень немногих знакомых мне людей, которые и под конец 1980‑х пользовались словечком «душечка», произнося его надтреснутым голосом завсегдатая палаточных лагерей шестидесятых годов. Впрочем, к тем, кто был ему особенно приятен, он обращался иначе: «противный». Кто-то, не помню кто, — может быть, Майкл, его помощник по бару, — рассказывал мне, что, когда Ида умер, прямо в клубе, на боевом посту, все увидели, пока он оседал на пол, как его огромный носище съежился, словно проколотый надувной шарик. Остановившееся сердце больше не накачивало кровь в прохудившиеся капилляры.