Людмила Пожедаева - Война, блокада, я и другие…
Пока жили на берегу, я умудрилась утонуть еще раз, но более благополучно. Наверное, была уже осень, так как на мне были уже ботинки, рейтузы и свитер. Мама с другими женщинами ушла на базар, и я бродила сама по себе. К причалу, в стороне от берега, была привязана лодка. По стропилам я умудрилась спустится в лодку, подтянув ее за веревку. Я улеглась животом на борт и стала смотреть, как плавают в воде рыбки. Они были так близко, и я решила зачерпнуть ладошкой хоть одну из них. Наклонилась за ней… борт черпанул воды, и только меня и видели… Хорошо, что видели, поэтому достаточно быстро и выловили. Конечно же, я и сама пыталась выбраться, но стукалась о днище то головой, то ногами и пыталась руками схватиться за борт, но у меня ничего не получалось. Кто-то поймал меня за одну руку и подтянул меня к борту. Я еще захлебывалась, но услышала, как мне кричат, чтобы я хваталась за борт другой рукой и перекинула через борт ногу. Я не могла этого сделать, так как, пока я барахталась в воде, резинка на рейтузах ослабла, и они спустились ниже колен, и ноги были как связанные. Он не мог этого знать и, рассердившись, схватил меня за шиворот и чуть не вытряхнул меня из всех моих одежек. Вся одежда на мне задралась, и я чуть снова не оказалась в воде. Все же он перевалил меня за борт лодки и стал меня ругать. Потом он отвязал от лодки веревку и, цепляясь за леса сбоку у причала, дотянул лодку до берега. И только теперь я разглядела, что это был какой-то незнакомый мальчишка. А на берегу люди стояли и смотрели, как мы барахтались, но никто нам не помог. На берегу он взял меня за руку и повел к какому-то костру. С меня потоками стекала вода. Но переодеться было негде, да и высушиться тоже. И пришлось мне до прихода мамы сидеть у чужого костерка, на котором что-то варилось. Кроме нас, на берегу жили и другие беженцы, тоже согнанные со своих родных мест. Вот они-то и приютили меня на время. И мальчишка, спасший меня, тоже был один из них. Спасибо им, совсем незнакомым людям. Мне все же везло на хороших, добрых людей. Но от мамы мне влетело… Всыпали мне по первое число, вместо того чтобы пожалеть. А мне ну очень хотелось, чтобы меня пожалели, прижали к себе, обняли. Но было не до сантиментов — время было тяжелое. Сейчас время другое, но мне и сейчас не хватает участия и душевного тепла. Война изуродовала души людей. Они очерствели…
Сколько мы прожили на берегу — не знаю. Потом нас погрузили в теплушки и повезли в Ташкент. От Гурьева до Ташкента путь оказался длинным. Подолгу стояли на остановках, и тогда повариха готовила на костре какой-нибудь обед из концентратов. Все же горячая пища. Но доставалось этого варева совсем понемножку. И только одна Наталка, девчонка моего возраста, ехидно поглядывая на всех, громко просила: «Тетя Надюша, подсыпь лопшеньки…» И тетя Надюша, не скупясь, подсыпала своей Наталке солидную добавку. А та, раскрасневшись, причмокивая и привлекая к себе внимание, нарочно роняла лапшу на землю, громко стучала ложкой и, демонстративно чмокая, уминала за обе щеки. Я не знаю, кем доводились друг другу повариха и девочка, но Наталка всегда обращала внимание всех на их близость и всегда хвасталась, что тетя Надюша даст ей все, что она захочет. Может, действительно правы были раненые, когда говорили про «жирные морды», разгуливающие по пароходу.
Теперь мы ехали в неизвестность, и, наверное, никто не знал, что с нами со всеми будет после госпиталя и после этой странной дороги. Куда едем? Зачем едем? Когда доедем?
Как-то от нечего делать мама стала рассказывать мне историю мальчика Гуинплена, которому компрачикосы разрезали рот так, что казалось, что он все время смеется. Прижавшись к маме, я с замиранием сердца слушала эту страшную историю. К нам стали подсаживаться соседи, а затем и другие обитатели вагона. Закончив один рассказ, она на следующий день начинала рассказывать другой, не повторяясь. Я смотрела на всех, как внимательно они слушают, и гордилась своей мамой, как много она всего знает и как интересно рассказывает. Эти посиделки как-то скрашивали нашу нудную дорогу. Они продолжались даже в Ташкенте, пока мы жили в вагонах и нас гоняли из одного тупика в другой, до расформирования госпиталя.
Эвакогоспиталь № 4949
Эвакогоспиталь плавучий —Войны проклятой урожай —Людских страданий тяжкий сгустокВез на леченье в мирный край…
Страшны плавучие палаты…Здесь все пропитано бедой,Здесь крики, ругань, боль и стоныНад искалеченной судьбой.
В цене сухарь и самокрутка,И треугольничек письма,И фотокарточки из дома…Надежды прожитого дня.
Здесь ненавистны самострелы,Здесь боль и тела, и души,Здесь искореженные жизниЖгут за собою корабли…
Им по ночам кошмары снятся,Кричат и мечутся во сне…Здесь любят, плачут, ненавидят…Порой — завидуют себе.
Им жизнь дарована судьбою,Но… впереди опять бои…И неизвестны и неясныВойны жестокие пути…
Моя Душа
Стихи мои все об одном и том же,Но что поделать с памятью больной,С тем пережитым ужасом военным,С моей незаживающей Душой…
Нам говорят, что нет Души на свете,Но я-то знаю, где она живет,Где давит, плачет, радуется, стонетИ как она восторженно поет.
Я знаю, как страдать она умеет,Сжимаясь болью судорожной в ком…Я знаю, отчего она немеет,Рыдая молча в уголке своем…
Я знаю, как мгновенно холодея,Срывалась в пятки детская Душа…Я помню, как со мной она взрослелаИ делала разумною меня.
Моя Душа меня учила жизни,Учила видеть, чувствовать, любить,Учила сострадать чужим невзгодамИ в людях доброту боготворить.
Я благодарна ей за беспокойство,Подвижничество в рвении своем…Она меня шпыняла и любила,Она была моим поводырем…
Она, как колокол, трезвонит и тревожит,И будит совесть — память теребя,И мне дано судьбой, что было помнить,Пока живет во мне моя Душа…
Ну а умрет… и мне не нужно жизни,Ведь от бездушных — все земное зло…Они нам лгут, что нет Души на светеЛишь потому, что Душ им не дано…
Ведь их бездушность Мир войной терзала,Пытала голодом и страхом, и зимой…Мой город — стоик раненый, продрогший,С непобежденной гордою Душой…
Не Россия
