Борис Бурда - Великие романы

Другое дело, что не изверг же он и не нарушитель строгих законов. Более того, он человек законопослушный и поступает по меркам того времени, может быть, даже высоконравственно. Он посвящает девочку Господу, отдает ее в цистерианский монастырь. Решает на всю жизнь судьбу девятилетнего ребенка, да еще и совершенно не разбираясь, желает ли этого сама девочка, подходит ли ей монашество как состояние духа. Но кажется, что у девочки не больше возможностей изменить свою судьбу, чем у куска мяса пройти через мясорубку и не выйти в виде фарша. В социальном плане все благополучно – монастырь уже устоялся в сознании ее современников как место, в которое можно сбагрить младших сыновей и дочерей, не совершая особого неприличия. Дело это не совсем бесплатное – монастыри часто требовали, так сказать, вступительный взнос. Но все равно кормить девочек и давать им приданое либо включать сыновей в дележ наследства выходило дороже, а рыночные механизмы быстро установили сумму, которая и заботливым отцам подъемна, и монастырям не обидна. В шестнадцать лет она принимает монашеские обеты и становится Невестой Христовой. Но хранить верность Небесному Жениху она хотя и намерена, но не очень-то и настроена. Она дочь своего времени, человек нравственный и ответственный, ей хочется поступать правильно и достойно, она ведет безукоризненную монастырскую жизнь – молится, трудится, подчиняется матери-игуменье. Но приходится ли ей это достаточно приятно, ложится ли на душу? Будьте уверены, нет.

А как раз в эти времена по всей Германии громко звучит проповедь Мартина Лютера. Как часто бывает, он не хотел быть еретиком – еретиком его сделали. Он всего лишь задавал несколько простых вопросов. Можно ли за деньги прощать смертные грехи? Важнее ли мнение римского Папы, чем Священное Писание? Можно ли продажу индульгенций сопровождать разнузданной и вульгарной рекламой? Проблемы вульгарности и разнузданности рекламы – тоже не творение наших дней. Церкви бы послушаться его, исправить эти явные ошибки, что в итоге ей и пришлось сделать, – всем было бы лучше, правда ведь? Церковь, может, и могла бы, а бюрократическая организация не может. Покушение на авторитет начальника есть преступление, вне зависимости от того, прав начальник или не прав. И на Лютера обрушиваются гонения – бестолковые и тупые, явно предписанные центральным аппаратом в Ватикане по образцам, устаревшим века тому назад. Да еще и без всякого знания конкретных местных условий, например уровня возмущения беззастенчивой торговлей индульгенциями, вообще вылезающей за любые представления о приличиях – всю Германию наводнили карикатуры вроде той, на которой разбойник покупает у монаха индульгенцию, а потом уже грабит его с полным сознанием своего права. Германские инквизиторы потирают руки и удовлетворенно заявляют, что уже сушат поленья для костра. Они даже не замечают, что почти вся Германия становится на сторону скромного доктора богословия, который думает о Папе настолько хорошо, что считает, что он и сам бы возмутился злоупотреблениями торговцев «священным товаром». Из-за их бизнеса только лишь в Германии демонстрируют мощи восемнадцати апостолов из двенадцати возможных – как же этому верить? Но если Папа это одобряет – как верить Папе?

Коснулось это и скромной монахини-цистерианки по имени Катарина. Взгляды Лютера восприняли и многие священнослужители. А согласно этим взглядам, монашество – вещь ненужная, монахи и монахини – бесполезные для общества люди, которым необходимо покинуть свои убежища для паразитов и зарабатывать на хлеб честным трудом, как все прочие. Монахини цистерианского монастыря даже обратились к Лютеру за советом: что им делать? Их новая вера требует отказа от монашества, а светские государи грозят им за это смертной казнью. Покинуть монастырь им непросто – если что, их будут удерживать силой. И Лютер, чтоб помочь им, идет на крайние меры. Уважаемый торговец Леонард Копп, продававший обители соленую селедку, въезжает туда накануне праздника Христова Воскресенья в 1523 году. Селедку он ввозит, а пустые бочки вывозит. Но в том-то и дело, что бочки были не пустые – в двенадцати бочках он вывез за монастырские стены двенадцать монахинь. Трое из них просто вернулись домой, остальные, пропахшие рассолом, но свободные, приехали в столицу Лютера Виттенберг. В городе живо обсуждали это неординарное событие, один студент даже написал своему приятелю: «Только что в город прибыл полный фургон монашек-девственниц, которые больше всего на свете мечтают выйти замуж. Так даруй же им, Господь, мужей, иначе будет худо!»

Лютер был ответственным человеком: он начал их пристраивать, кому подыскивать занятие, кого выдавать замуж. «А почему же он сам не женится?» – спрашивали его. Он ответил очень просто: «Не собираюсь я вступать в брак не потому, что камень бесчувственный, и не потому, что против своих же идей, а потому, что каждый день меня могут казнить как еретика – зачем же оставлять несчастную вдову?» А своему другу Спалатину он пишет: «Что говорят, что я не женат? У меня есть три жены, двух я отдал уже другим мужьям, а третью удерживаю левой рукой». Так он писал о трех монахинях, которых никак не мог пристроить. В итоге еще две вышли замуж. Сам Лютер однажды задумался – а не подойдет ли ему одна из этих монахинь, Ева фон Шенфельд? Пока думал, обстоятельства изменились, ее удалось пристроить, но Лютер даже не сильно горевал по этому поводу. Он жениться не собирался – его учение говорило, что это можно, но где в Священном Писании было написано, что это обязательно? Причем сейчас же?

А что Катарина фон Бора? Даже через два года после бегства она просто занималась домашним хозяйством Мартина Лютера. Она тоже мечтала о замужестве и даже обручилась с молодым дворянином из Виттенберга, но его родители были против брака с беглой монахиней, и в итоге он отказался. Лютер нашел ей еще одного мужа, некого доктора Глаца, но у нее было уже свое мнение. Она обратилась к сподвижнику Лютера доктору Амсдорфу и сказала: «Мне предлагают мужа, но он мне ненавистен. Скажите Мартину, что я выйду замуж только за него или за Вас». Понятно, что самого Амсдорфа она употребила в данном контексте только для «отмазки» – ни на какие его эмоции по этому поводу, кроме перепуга, она явно не рассчитывала. Она вполне четко выразила свое намерение – в конце концов, что ей было терять? По меркам того времени она была не просто перестарок, она была чудовищно стара и ни для какого брака не годна – подумать только, ей было целых двадцать шесть лет! А Лютеру тогда было сорок два. Шестнадцать лет разницы – сейчас ничего особенного, а тогда? Тоже, если мужчина старше – матриархата, оказывается, никогда и не было. Но что скажет Лютер?