Франсуаза Важнер - Госпожа Рекамье

Франция не была этим недовольна. Посредственность всегда хорошо уживается с абсолютизмом, а молчаливое большинство — в то время его интеллектуальный уровень был особенно низок — положительно воспринимало простые схемы: централизацию, иерархизацию, милитаризацию. Отсутствие мыслей, жизнь в ногу, удобство надзора во всех обстоятельствах — чего еще желать? Лучше бы, конечно, мир, но военные успехи, идущие один за другим, опьяняли, кричащая роскошь новой аристократии, напыщенность вельмож вызывали восхищение. Нельзя не согласиться с императором, когда тот писал своему брату Жозефу, что «у людей нет других прав, кроме права быть управляемыми». Управляемыми им, вот счастье-то!

Просвещенные круги смотрели на дело совсем иначе. Они слишком хорошо понимали, куда всё зашло: творчество и суждение будут либо уместными, либо запрещенными. Всякая критика — задушена. Несогласное меньшинство, невыносимое для власти, будет вынуждено уйти в подполье. Не понравиться ему — уже крайне опасно. Любой голос, обличающий возврат к закабалению, а следовательно, обскурантизму, будет заглушён. Придется подчиняться, присутствовать при печальном зрелище всеобщей покорности: внутри — элита с заткнутым ртом, вовне — Европа, десять лет подряд предаваемая огню и мечу, бессильная и словно загипнотизированная железным кулаком и харизмой непредсказуемого завоевателя…

Подчиниться, присоединиться, пассивно или активно сопротивляться — иного выхода нет. В окружении г-жи Рекамье, как и во всех семьях, настал раскол. Г-н Рекамье был сторонником того, чтобы не столкнуться лоб в лоб с человеком, которому он по-прежнему доверял. Жюльетта не имела никакого снисхождения к «безграничной власти» и была решительно настроена скрытно противостоять ей, по возможности избегая инцидентов. Она продолжала вести прежнюю жизнь, не удивляясь сверх меры переходу некоторых (например, Бернадота) на сторону власти, но крепя дружбу с г-жой де Сталь и братьями Монморанси. Г-да Бернар и Симонар предавались умеренным радостям камерного роялизма, в то время как другие близкие знакомые, например кузен Брийа-Саварен, гастроном, но прежде всего судейский, открыто решили сделать хорошую карьеру, послужить.

Жюльетта становится заступницей несчастных

Зная, что в Париж ей дорога закрыта, г-жа де Сталь решила совершить осенью 1803 года долгое путешествие в Германию. Она совершенно справедливо полагала, что хороший прием, который она там встретит, компенсирует недружелюбие к ней французского правительства. Сопровождаемая Бенжаменом Констаном и своими тремя детьми, она сначала остановилась во Франкфурте, где от Шатобриана, с большим трудом начинавшего дипломатическую карьеру в Риме, получила известие о смерти г-жи де Бомон. Ласточка отправилась в последний полет, испустив дух в Вечном городе, подле того, кого любила.

«Я намерен серьезно подумать о покое и навсегда вернуться к моей безвестности», — писал Шатобриан. Ни одному слову нет веры! Сколько раз он будет делать такие заявления о намерениях! Это всего лишь обороты стиля, присущие созданному им персонажу, Рене, на которого он почитал своим долгом быть похожим, по крайней мере в тот период своей жизни. Обмануться этим хоть на минуту было бы большой наивностью! Шатобриан, избавившись от бедняжки де Бомон, уже завязал отношения с г-жой де Кюстин, которая останется в истории под именем «дамы из Фервака». Он элегантно оплакивал ту, кого не сумел спасти от величайшего из мучений — его самого. Можно попутно восхититься нахальством этого скромного служащего, имевшего неловкость не понравиться послу, кардиналу Фиески, дяде Первого Консула, тем, что без разрешения сам презентовал своего «Гения» папе римскому (никто лучше него не умел разрекламировать свои произведения), а затем письменно раскритиковал политику вышеозначенного посла (что не могло укрыться от «черного кабинета») и, наконец, на виду у всего Рима, похоронил свою любовницу, скончавшуюся от туберкулеза! Неловкий, но достаточно сметливый, чтобы привлечь на свою сторону местные власти, когда он затеял за свой счет соорудить надгробие Полине де Монморен в церкви Святого Людовика Французского, на которое и сейчас нельзя взглянуть без волнения…

Перо г-жи де Сталь отличалось большей непосредственностью, по меньшей мере, в письмах оно передавало настрой ее души. Она тепло утешала друга, заверяя в сестринских чувствах к нему, осыпая комплиментами и выражая надежду на встречу.

Из Франкфурта она отправилась в Веймар, в Саксонию — маленький, «самый поэтический», по выражению Сент-Бёва, самый интеллектуальный двор Германии… Едва приехав, г-жа де Сталь узнала, что даже самые низшие классы общества читали «Дельфину», а что Шатобриан здесь едва известен — это не могло ей не понравиться! Здесь никто не пел излишних гимнов обскурантизму папистов!

Всё же ей пришлось прождать десять дней, пока великий Гёте (настроенный против нее своей матерью) не вернулся из Йены для встречи с ней. Она повидалась с Шиллером, другой знаменитостью, которым восхищалась с большей симпатией. Двор устроил ей триумфальный прием, и всё было бы к лучшему в этом лучшем из изгнаний, если бы г-н Неккер тяжело не заболел. Его дочь находилась в Берлине, когда получила известие об ухудшении состояния больного. Она тотчас же повернула назад. Но опоздала: в Веймаре она узнала о смерти отца, наступившей 9 апреля.

В жизни г-жи де Сталь наступил новый этап: она обожала своего отца и до последнего момента отказывалась думать о неизбежном (иначе разве бы оставила она старика одного на несколько месяцев!), но по истечении траура вдруг стала хозяйкой своей жизни, своего состояния (огромного, что для Европы, что для Америки), своего «таланта» и своей «славы» (два ключевых понятия у Неккеров), и всё это было сосредоточено в одном слове, в одном месте: Коппе. Начиналась великая эпоха Коппе, его лучшие дни, насыщеннейшие часы.

Было совершенно очевидно, что теперь, когда ситуация во Франции ужесточилась, но и прояснилась, дама из Коппе должна выработать стройную линию поведения, если не хочет быть запертой в своем уделе. К несчастью, ее неоднозначность по отношению к недвусмысленной ситуации осталась неизменной.

С одной стороны, она хотела вернуться и продолжала ходатайствовать об этом, подключив Жюльетту, с другой стороны — не упускала случая заставить говорить о себе, что шло ей во вред. Жермена во всеуслышание заявляла о том, что она изгнанница, политическая жертва, при этом не пренебрегая ничем, чтобы перестать таковою являться. Она делала всё, чтобы снова войти в милость, и при этом же всё, чтобы усугубить свое положение. Надо было бы выбрать одно из двух: или добиться возвращения в Париж и, сыграв на руку противнику, заставить забыть о себе, поскольку Наполеон опасался ее «движения», либо наплевать на Париж и жить во славе где-нибудь в другом месте, в намеренном изгнании, порвав с режимом, не одобрявшим ее, но который не одобряла и она сама.