Николай Амосов - Книга о счастье и несчастьях. Дневник с воспоминаниями и отступлениями. Книга первая.

Трудно такие жестокие слова говорить. Можно было бы ее положить подлечить, но испугался - сдамся. Увидит, что другие поправляются, будет упрашивать. Но я-то точно знаю, для нее клапан - это смерть. Больше двадцати лет болеет, тяжелейшая декомпенсация. Живет только силой характера.

Она не противилась приговору. Видимо, ждала. Ничем не выдала волнения.

- Мне важно от вас было услышать. Теперь поеду, буду девочку пристраивать... А может быть, и до школы ее доведу... Спасибо вам, Николай Михайлович, большое. Вы меня спасли однажды, смогла детей вырастить, одна, без мужа. Умер он рано. Жили хорошо пятнадцать лет. Спасибо...

Всегда меня поражало спокойствие русских людей перед лицом смерти. Так и эта. Говорила как о постороннем деле.

- Теперь поеду... Только вот мочи мало идет, а дорога дальняя.

Спросил ее о таблетках. Не имеет. Послал в отделение, принесли полкоробочки. Объяснил, как принимать, за чем следить. Вроде бы все уже, а она что-то мнется. Потом вздохнула и начала развязывать свою сумку. Подумал с горечью и досадой: "Вот начинается". Так и есть.

- Примите подарочек, дорогой человек. Знаю, что не берете, но ведь ничего мне не нужно. Я за старое, за двадцать лет жизни, за детей...

Отказываюсь, протестую: "Не за что! Помочь не могу совсем". Она все равно развертывает и кладет на стол пол-литровую банку с красной икрой и копченую рыбину длиной в полметра.

- Не отказывайте, не обижайте... Свое все, не купленное. На Амуре живем. Сын ловит. Много у нас этого.

Подумалось: "Ничего себе - много этого. Браконьер?"

- Так ведь запрещают ловить небось?

- Один раз разрешают выехать, до того как пойдет она косяками. Все по закону, не беспокойтесь. Возьмите, не обессудьте. Не купленное.

Что тут поделаешь? Стыдно брать. А как не возьмешь? Как человека обидишь? Такое бывает положение. Взял.

Обрадовалась, раскланялась и быстро ушла.

Смешанные чувства: жалко больную. Такая мужественная женщина, думающая не о себе, а всегда о других! Как теперь будет с внучкой расставаться, как умирать?.. Горько за свое бессилие. Если бы пришла хотя бы пару лет назад! Досадно, что взял подарок. Стыдно сверток нести (портфель маленький, рыбина не войдет). Запрятал глубоко в шкаф, а банку взял.

Сейчас отправляюсь в клинику, чтобы разрезать рыбину и вместить в портфель. Смешно! Как мальчишка, что нашкодил.

Все-таки хорошо, что у нас не берут "подарков". Больно слышать, как эта зараза распространяется в медицине (и не только в ней). Лет пятнадцать назад я вывесил в вестибюле объявление: "Прошу родственников и больных не делать подарков персоналу, кроме цветов. Амосов". С тех пор бумага периодически исчезает и снова появляется. Не скажу, что она действует абсолютно, коньяк и конфеты перепадают врачам, но денег и подарков не берут, в этом я почти уверен. Дело не только в сознательности, периодически приходится повторять: "Узнаю - выгоню" (если точно: "...добьюсь увольнения"). Ни разу еще не пришлось выполнить угрозу. Но дважды говорил на утренней конференции, не называя фамилии, с прозрачными намеками. Виновные потом сами ушли.

Воспоминания. Электростанция. Сменный техник

Конец октября 1932 года, полвека назад. (Подумать страшно!) Поздно вечером мама провожала меня на пароход: окончил техникум, еду на работу в Архангельск. Дорога к реке через луг. Было удивительно тепло, еще летала паутина, как ранней осенью... Темно, наезженные колеи ощущаются подошвами ботинок. Не помню точных слов, но мама говорила приблизительно так:

- Провожала твоего отца на войну, так же было тепло, конец сентября в девятьсот четырнадцатом. Счастья после этого уже не было... Вот теперь ты уезжаешь...

Дышала неровно - сдерживала слезы. Не показал, что заметил... К чему углублять горе?

Смутно было на душе. Ничего не ждал хорошего. Жалко своего места дома у окна, где месяц отпуска читал Достоевского. В ту осень он открылся мне еще не полностью. Темный, необычный, с тяжелым стилем, непохожий на других классиков...

Мама сдержалась и не зарыдала, когда обнимала меня перед сходнями. Пароходик (его звали "Кассир") медленно зашлепал плицами и отвалил. Под керосиновым фонарем на пристани растаяла во тьме женская фигура в платке. Тогда только представил, как она побредет одна в темноте. Почувствовал острое горе...

Ехали с Севкой Милославовым. Назначение - сменный техник электростанции на лесозавод 14-15, Архангельск. Надолго, обязательно на три года. Вещи: самодельный чемоданчик, обитый белой клеенкой. В нем Маяковский, ржаной пирог, бельишко, две простыни. Узел: лоскутное одеяло, подшитые валенки, подушка - все упаковано в матрацную наволочку. Ее набить соломой или стружками - будет матрац. Одежда и обувь вся на мне: полупальто из чертовой кожи, брюки, перешитые из отцовских. Пиджак - первый в жизни, заработал перед отъездом. Старые ботинки и калоши. Бедность не порок, но узел раздражал своим полосатым видом.

Дорога: Череповец-Вологда пересадка - Архангельск. Страшная давка, общие вагоны. Посадка - штурм, уборная - проблема, поспать - если захватишь третью полку, на второй сидят. Мат и вонь. Великое переселение народов: крестьяне едут на Север... И мы тоже. На остановках стоим с кружками у будки "Кипяток". Все утряслось, место не займут.

Архангельск. Мрачный полдень, грязный, истоптанный талый снег, широченная пустая Двина. Все деревянное - вокзал, перрон, склады, пристань. Пароход "Москва", почти морской, с высокими бортами. Длиннющая очередь на переправу в город.

Переплыли, нашли Дом крестьянина, оставили узлы. Расспросили. Долго-долго ехали трамваем вдоль города по главной улице. Снова переправа - через Кузнечиху (рукав Двины) в Соломбалу, в пригород.

С трудом разузнали дорогу на завод. Болото, на сваях эстакада из досок, покрытых грязью. Вдали маячит труба: "Там ваш завод". Снег с дождем, темнеет. Измучились. "Не добраться!" Оставили вещи в крайнем домике (не боялись, что украдут). Вернулись в Дом крестьянина. Поели в столовой, и даже получили койки, и даже можно было почитать. Комфорт.

Утром легко добрались. Пять километров от города. Весь завод и поселок - на щепе, слой два метра. Нигде ни кустика. Деревянные одинаковые двухэтажные дома и дощатые бараки. Река, огромные штабеля бревен, два низких деревянных корпуса лесозаводов, внутрь по транспортерам из бассейна ползут бревна. Шум.

Наша электростанция - деревянный корпус в четыре этажа, дымит железная труба. И снова транспортеры на столбах.

В поселке нашли контору. Директор (из рабочих) недоверчиво оглядел: мальчишки - мне восемнадцать, Севке девятнадцать. Но зачислил сменными техниками (иначе сменный мастер, сменный механик до нас был из рабочих), Выдали карточки, талоны на столовую (не шутите, для ИТР), подъемные, дорожные (разбогатели!). Проводили в общежитие.