Лариса Бау - Нас там нет

В четвертом классе случилась со мной загадочная история.

Мы учились во вторую смену. Кончились уроки, школа была уже пустая, гулкая, темноватая… Мой одноклассник позвал меня на второй этаж, ну где уже совсем никого не было. Я пошла, напряженно думая, зачем это?

Там он дал мне звонкую пощечину. Не торопясь, засунул руки в карманы, изрек многозначительно: «Ты знаешь, за что». И пошел домой. Не спеша, уверен был, что не побегу с лестницы спускать, навалившись.

А я стояла и размышляла, ну действительно, за что? Перебирала в памяти ближайшие события, ничего такого связанного с ним, я вообще его не замечала, он — меня…

И не ябедничала на него, и не дралась с ним, и сидела далеко, и даже не дразнила, не обсмеивала, язык не показывала…

В голову лезли дурацкие мудрости взрослой дворовой жизни: бьет, значит, любит. Или ревнует.

Меня никто не любил, да и как можно меня любить: длинная не по годам, некрасивая неуклюжая девица, замирающая некстати, городская дурочка, всегда бегущая сзади… а раз не любить, так и ревновать ни к чему…

Но это все глупости.

Моих знакомых сверстников, погибших только в Афганистане, — 24. И он — среди них, так что я никогда не узнаю.

Нас интересовало, почему у Ленина не было детей.

Учительница русского нам сказала: он был так занят революцией, что не до детей было. Это не убеждало.

Ну и что, все заняты, вон, Бертина мама на трех работах, и детей две штуки, и никакого мужа, еще бабушку кормить. Или Худайбердыевы, у них вообще детей не сосчитаешь, сколько по двору ползает, а у ихней матери революционный орден. Да сколько таких примеров!

Среди нас, интересующихся, был Петя Еремеев — глубокодумающий мальчик. Он сказал, что как раз вожди революции должны иметь помногу детей, чтобы продвигать эту революцию дальше было кому. А от Худайбердыевых никакого толку в революции не будет, они беспрерывно жуют и даже не дерутся.

Так как Ленин был хороший и правильный, то вопрос был скорее насчет здоровья, вот поэтому мы и зажали в коридоре Евдокию Дмитриевну, учительницу биологии. Мы специально подошли к ней на перемене, когда вокруг были другие учителя, чтобы ей не отвертеться.

Петя Еремеев громко сказал:

— Евдыкия Дмитрывна, люди грят, у Ленина была болезь — сыпилиз. Это правда, что от сыпилиза детей нема?

Петя был бедный сирота, никто бы его ругать не посмел. И родителей вызвать нельзя — потому что он жил у какой-то пьяной родственницы, а с ней разговаривать бесполезно.

Учительница немецкого Роза Исмаиловна захрюкала в платочек. Евдокия Дмитриевна побагровела, шумно задышала и закричала:

— Еремеев, ты смерти моей хочешь? Пошел вон!

Мы разлетелись за секунду. Петя обещал выяснить у Хащенки-второгодника, у того брат работал в милиции. Наверняка он знал.

Учительница немецкого Роза Исмаиловна, которая от Ленина захрюкала в платочек, была веселая женщина.

Она считала, что ей очень повезло в жизни, когда она закончила Ленинабадский педагогический институт, вышла замуж за ташкентского татарина, переехала на нашу улицу и пришла работать в нашу школу.

Но в начале жизни Розе Исмаиловне не повезло: она родилась крымской татаркой в 1933 году в Крыму.

Так вот, когда она была еще просто девочка Роза и была война, они уже почти не учились. С утра ходили в школу ненадолго, а потом собирали каперсы вдоль дороги, орехи в заброшенных садах, помогали на огородах — в общем, пытались прокормиться.

Однажды утром они пришли в школу как обычно, но потом их окружили солдатами и повели к грузовикам.

— На экскурсию? На дальние огороды?

Грузовики затянули брезентом, чтобы ничего не было видно вокруг. Они стали петь, чтобы подавить заползающий в душу страх. Их привезли на вокзал в Симферополе, затолкали в вагоны. Каждому дали хлеба и сухой тараньки. Поставили в вагон бидон с водой. Закрыли двери и повезли.

Девочка Роза не могла плакать. Ей казалось, что это все происходит не с ней. Она оглохла. Она даже не хотела смотреть в щелку на уходящие знакомые холмы, внезапное серое болото, темнеющие полустанки чужих деревень.

На большой станции их выгрузили. Только тут она почувствовала вонь, духоту вагона, липкую грязь на руках. Глухота вдруг прошла, крики, стоны, ругань неслись со всех сторон. Все навалилось на нее сразу, она расталкивала других детей, пытаясь пробиться к взрослым, стоящим отдельно за цепью солдат.

Цепь расступилась, ее схватила за руку какая-то женщина, потащила к матери, сидящей на земле возле больного отца.

Снова погрузились в вагоны, уже семьями, им накидали хлеба, мешок картошки.

Ночью умер отец. На станциях их пересчитывали, два солдата вытащили его и положили на насыпь. Русские женщины стояли поодаль, две с мешками, им разрешили подойти к вагону — отнести корм для татар. Одна тайно сунула Розе пару вареных яиц.

Розина мать сорвала с шеи серебряное ожерелье, кинула русской — похорони моего мужа, прошу тебя.

Солдат поднял его и положил за пазуху.

Поезд тронулся. Русская закричала:

— Похороню, по-людски сделаю, Христом Богом клянусь!

— Аллах тебе в защиту…

— Как звали его? Имя скажи. — Русская уже бежала вдоль вагона.

— Исмаил, Исмаил, Исмаил…

Комендантша общежития, где жила наша пионервожатая Люся, была незлая тетка. Она была строгая и блюла честь вверенных ей девушек. Для кавалеров у нее имелась скамейка перед входом, для других — скамейка под навесом на веранде, ближе ко входу.

Сама она сидела на высоком табурете в двери и вязала. Она загораживала собой проход, можно сказать защищала амбразуру. Чтобы пройти, надо было ждать, пока она слезет с табурета, положит свое вязанье, достанет разлинованную амбарную книгу и запишет химическим карандашом, кто к кому, по какому делу и на сколько. И время запишет. И прорычит, что, если опоздать на выход, она свистнет милиционера. Мужеского полу не допускали даже до веранды: стой тут, а я позову.

Уходила внутрь, запирая дверь ключом.

— Ты чо кажный день ходишь? Делать нечего? Лубов? Тогда в ЗАГС веди, неча тут просто так ходить.

— Ну я, может, и поведу, дайте познакомиться.

— А шо долго знакомиться? Знаю вас, кобелей, напортачите по углам.

— С цветами? В ЗАГС ведешь или нет? Паспорт показывай. А родственники есть? А где они?

Мы пришли проведать нашу любимую пионервожатую, у которой была ангина. Нас пустили быстро, проверив кульки и карманы, чтоб записочки или сигареты не приносили.

Люся была закутана в платок, говорить она почти не могла, улыбалась, показывала фотографию мамы, себя в детстве. С ней было хорошо даже помолчать. Мы развеселились, стали петь ей дурацкие песни.