Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
Привлекло ли его обещание драмы в стихах «Нелюдимка»? Вряд ли. Ростопчину и ее стихотворство, пересыпанное галлицизмами и милыми неправильностями языка, Гоголь знал предостаточно и не мог не чувствовать в ее сочинениях того, что Белинский окрестил «служением богу салонов». Мы не слишком погрешим против истины, если предположим, что его скорее привлекла возможность поглядеть на молодого автора комедии «Банкрот», о котором уже поговаривали как о его, Гоголя, наследнике и сопернике.
Под вечер 3 декабря (воспоминания Н. В. Берга, Д. М. Погодина и других дают возможность живо вообразить эту картину) к освещенному подъезду дома Погодина на Девичке подкатывали сани[116]. Приехали сотрудники «Москвитянина» – беллетрист Вельтман и поэт Мей, только что заслуживший известность своей драмой в стихах «Царская невеста». Прибыл артист Щепкин и ректор Московского университета астроном Д. М. Перевощиков. На тройке собственных гнедых коней, пригнанных с родового Михайлова хутора, подкатил гостивший в Москве приятель Гоголя, киевский профессор, ботаник и филолог М. А. Максимович.
Островский в сопровождении Садовского и с толстой тетрадью «Банкрота» в руках появился одним из первых. Гостей провожали в верхний кабинет хозяина и рассаживали на невзыскательной погодинской мебели, кушетках и старомодных креслах. Места было немного; молодежь – сын хозяина Дима и менее солидные из гостей – лепилась у подоконников. Все с любопытством оглядывали белокурого, стройного, франтовато одетого молодого человека, устроившегося в левом углу, у окон. На нем был коричневый со светлыми пуговицами фрак и, по тогдашней моде, необыкновенно пестрые брюки. Глядел он застенчиво, но когда ему, в ожидании приезда Ростопчиной, предложили начать читать первому, долго не чинился.
Островский объяснил, что будет читать комедию вместе с Провом Садовским и берет на себя женские роли, а ему отдает мужские. В какой-то момент к ним подсел Михайло Семенович Щепкин и, заглядывая в тетрадь, тоже начал подавать реплики за одного из персонажей… Слушали в полной тишине и внимании, первый ледок настороженности быстро таял, и гости от души смеялись, наслаждаясь текстом «Банкрота». Чтение оборвалось, когда появилась раскрасневшаяся с мороза, необыкновенно стройная для своих тридцати восьми лет, черноглазая, подвижная, оживленная Ростопчина. Приветственные возгласы, взаимные представления – все всклубилось вокруг графини, но вскоре опало, улеглось, и Островский с актерами мог продолжить чтение «на голоса». Вот тут-то и раздался скрип ступеней, шаги по лестнице – и в проеме двери возник бледный с прямым длинным носом профиль. Новый гость не захотел тревожить собравшихся своим появлением. Он оперся о притолоку двери, да так и простоял до конца чтения.
Чтобы у гостей остались силы выслушать «Нелюдимку», Островский читал не всю комедию, а некий сокращенный вариант ее, искусно подобрав сцены. И все равно «Банкрот» произвел на слушателей сильное впечатление. В шуме поздравлений и щедрых похвал Островский не сразу заметил, как перед ним очутился человек, стоявший молча у двери, пока читалась комедия. Толпа гостей расступилась. Это был Гоголь.
Он по себе знал, как неприятно бывает, когда кто-либо вновь пришедший заставляет прервать чтение, да и боялся невзначай оказаться в центре внимания на чужом «бенефисе». Почти все присутствующие были знакомы с Гоголем прежде, привыкли считаться с его странностями, и никто не осмелился бы предложить ему сесть, если он захотел слушать стоя. Вообще его движениями не решались руководить: малейшая неловкость могла заставить его спуститься вниз и уехать не прощаясь. Однако он сам захотел подойти к Островскому. Пров Садовский, уже раньше читавший Гоголю в одном из московских домов, кажется у Шереметевых, пьесу «Банкрот», представил ему молодого автора. Гоголь тепло приветствовал его.
Завязался общий беспорядочный разговор. Кому-то, едва ли не Ростопчиной, пришло в голову подойти к Гоголю и спросить в сторонке с женской непосредственностью его мнение о комедии. «Хорошо, но видна некоторая неопытность в приемах», – отвечал Гоголь и добавил, что первый акт мог быть бы покороче, а третий, предпоследний, – подлиннее.
Автор «Ревизора» любил крутую завязку, и первая сцена Большова с Рисположенским в экспозиции пьесы показалась ему растянутой. Зато в последнем акте, по его мнению, Большов оказывается в «яме» слишком внезапно, без всякого предуведомления зрителей. «Я бы на месте автора, – сказал Гоголь, – предпоследний акт кончил тем, что приходят и берут старика в тюрьму: тогда зритель и читатель были бы приготовлены к сим последним сценам»[117].
После перерыва с чаем и закусками, вынув тетрадь с «Нелюдимкой» из расшитого мешочка, начала читать свою драму в стихах сама Евдокия Петровна. Чтение длилось долго. Ростопчина читала с увлечением, блистая глазами, форсируя эффектные места и мало оглядываясь на реакцию слушателей. В середине ее чтения Гоголь встал со стула, предусмотрительно выбранного им неподалеку от двери, и незаметно вышел. Островский и другие, превозмогая усталость, слушали за полночь стихотворный рассказ в лицах о злоключениях «нелюдимки».
Вставши поутру, Погодин записал своей обычной скорописью в дневнике, фразами «топорной рубки», как метко определил его слог Иван Аксаков:
«Графиня Ростопчина читала свою комедию, и очень желал[а?] ей успеха, и, кажется, успела, по крайней мере четвертое и пятое действие поразили многих… А как сух Гоголь… Комедия “Банкрут” удивительна. Ее прочел Садовский и автор, с ним и познакомился. Были человек 15 и до 3-х часов. Не спал до 5-ти. А наши авторы очень глупы и не умеют обходиться с женщинами»[118].
Хозяин, видно, волновался за успех своего вечера. Ему в особенности хотелось, чтобы Ростопчина с ее «Нелюдимкой» не ударила в грязь лицом. Сам он был в восторге от этой пьесы и печатно заявил, что она «заменит собою все европейские комедии». Как, однако, близоруки бывают современники, когда готовая репутация или пустое пристрастие мешают непосредственным внушениям вкуса! «Сухость» Гоголя, ревниво отмеченная Погодиным, раздосадовала хозяина, поскольку была отнесена им к «Нелюдимке». Видно, Погодину показалось, что вообще Ростопчиной не было уделено достаточно внимания, и оттого он укорил «наших авторов» (Мея? Островского?) в том, что они «не умеют обходиться с женщинами».
Сама же графиня, к счастью, осталась довольна вечером и в благодарственном письме Погодину писала, что была тронута, когда во время своего чтения «увидела слезы в глазах доброго Щепкина и признаки чувства на благородном, великодушном лице Вельтмана. Я им очарована; тоже меня поразила умнейшая физиономия Максимовича»[119].
Экзальтацию Ростопчиной, упоенной своим успехом, заметно корректирует написанное со свежа на другой день письмо А. Ф. Вельтмана, адресованное его знакомой. «Вчера Погодин
