Последние дни Распутина - Феликс Феликсович Юсупов
Распутин окинул всех самодовольным и самоуверенным взглядом, потом обратился к М.Г.:
– Ну, а теперь чайку попьем… Что ж не угощаешь?
Мы прошли в столовую. М.Г. разлила нам чай, придвинув Распутину сласти и печенья разных сортов.
– Вот милая, добрая, – заметил он, – всегда-то она обо мне помнит, – приготовит, что люблю… А ты принес с собой гитару? – спросил он меня.
– Да, гитара со мной.
– Ну, спой что-нибудь, а мы посидим да послушаем.
Мне стоило громадного усилия заставить себя петь перед Распутиным, но я все же взял гитару и спел несколько цыганских песен.
– Славно поешь, – одобрил он, – душа у тебя есть… Много души… А ну-ка еще!
Я пропел еще несколько песен, грустных и веселых, причем Распутин все настаивал, чтобы я продолжал пение. Наконец я остановился.
– Вот вам нравится мое пение, – сказал я ему, – а если бы вы знали, как у меня на душе тяжело. Энергии у меня много, желания работать тоже, а работать не могу – очень быстро утомляюсь и становлюсь больным…
– Я тебя мигом выправлю. Вот поедешь со мной к цыганам – всю болезнь как рукой снимет.
– Бывал я у них, да что-то не помогло.
Распутин рассмеялся:
– Со мной, милый, другое дело к ним ехать… Со мной и веселье другое и все лучше будет… – и Распутин рассказал со всеми подробностями, как он проводит время у цыган, как поет и пляшет с ними.
М.Г. и ее мать были смущены и озадачены такой откровенностью «праведного старца».
– Вы не верьте, – говорили они, – это Григорий Ефимович все шутит и нарочно на себя наговаривает.
Распутин за эту попытку защитить его репутацию настолько рассердился, что даже стукнул кулаком по столу и прикрикнул на обеих.
Мать и дочь сразу притихли.
«Старец» опять обратился ко мне:
– Ну, как? Поедешь со мной? Говорю, вылечу… Сам увидишь, вылечу, и благодарить станешь… Да, кстати, и ее захватим с собой, – сказал он, указывая на М.Г.
Она сильно покраснела, а мать ее сконфуженно начала увещевать Распутина:
– Григорий Ефимович, да что с вами? Зачем вы на себя клевещете? Да еще и дочку мою сюда припутали. Куда ей ехать?.. Она все Богу с вами ходит молиться, а вы ее к цыганам зовете. Нехорошо так говорить.
– А ты что думаешь? – злобно посмотрев на нее, сказал Распутин. – Разве не знаешь, что со мною везде можно и греха в том никакого нет? Чего раскудахталась? А ты, милый, – заговорил он опять со мной, – не слушай ее, а делай, что я говорю, и все хорошо будет.
Предложение ехать к цыганам мне совсем не улыбалось, но прямо отказаться было нельзя, и я ответил Распутину на его приглашение уклончиво и неопределенно, ссылаясь на то, что нахожусь в Пажеском корпусе и не имею права ездить в увеселительные места.
Но Распутин настаивал на своем, уверяя, что он переоденет меня до неузнаваемости и все останется в секрете. Окончательного ответа он все же не добился: я лишь обещал позвонить ему вечером по телефону.
Распутин, видимо, почувствовал ко мне некоторую симпатию; на прощание он мне сказал:
– Хочу тебя почаще видеть, почаще… Приходи ко мне чайку попить, только уведомь заранее.
VII
Приехав домой, я застал поручика Сухотина, который с нетерпением ждал моего возвращения от Г.
Второе свидание с Распутиным безусловно давало надежду на дальнейшее мое сближение с ним, необходимое для выполнения поставленной нами задачи. Но чего стоило таким путем подойти к этой цели!
После этих встреч у меня осталось непреодолимое чувство какой-то загрязненности: так, по существу, ужасна была вся обстановка поклонения этому грубому и наглому мужику его исступленных почитательниц.
Между прочим, при последнем моем разговоре с ним меня особенно неприятно поразило предложение Распутина, обращенное к М.Г., участвовать в его кутежах, и я не мог отогнать от себя тяжелой мысли о том, что нет пределов влиянию этого негодяя и нет границы порабощения слабых натур… Разве он способен щадить чистоту и наивность нерассуждающей веры?
Вечером я сказал «старцу» по телефону, что не могу ехать с ним к цыганам, так как на завтра у меня назначена в корпусе репетиция, к которой я должен усиленно готовиться. Подготовка к репетициям действительно занимала у меня много времени, благодаря чему мои свидания с Распутиным на время прекратились.
Однажды, возвращаясь из корпуса и проезжая мимо дома, где жила семья Г., я встретился с М.Г. Она меня остановила:
– Как же вам не стыдно? Григорий Ефимович столько времени вас ждет к себе, а вы его совсем забыли! Если вы к нему заедете, то он вас простит. Я завтра у него буду; хотите, поедем вместе?
Я согласился.
На следующий день в условленный час я заехал за М.Г. Меня продолжала мучить мысль: неужели она решилась бы вместе с Распутиным поехать к цыганам? И что будет она мне отвечать, если я ей прямо поставлю вопрос об этом?
Когда мы сели в автомобиль, я сказал ей:
– Что означает предложение Григория Ефимовича взять вас вместе с нами в Новую Деревню к цыганам? Как надо понимать его слова?
М.Г. смутилась и на мой вопрос не дала мне прямого ответа. Я почувствовал, что мой разговор ей крайне неприятен, и потому прекратил его.
Когда мы доехали до Фонтанки, моя спутница попросила меня остановить автомобиль и сказать шоферу, чтобы он ждал нас за углом. Это требовалось потому, что Распутина нельзя было посещать просто и открыто: его охраняла тайная полиция и записывала имена всех тех, кто к нему приезжал. А между тем М.Г. знала, до какой степени моя семья была настроена против «старца», и прилагала все свои старания к тому, чтобы мое сближение с ним оставалось тайной.
Мы дошли до ворот дома № 64 по Гороховой улице, прошли через двор и по черной лестнице поднялись в квартиру Распутина.
Дорогой М.Г. мне рассказала, что охрана помещается на главной лестнице и в состав охраны входят лица, поставленные от самого премьер-министра, от министра внутренних дел, а также от банковских организаций, но каких именно – она точно не знала.
Она позвонила.
Распутин сам отпер нам дверь, которая была тщательно заперта на замки и цепи.
Мы очутились в маленькой кухне, заставленной всякими запасами провизии, корзинами и ящиками. На стуле у окна сидела девушка, худая и бледная, со странно блуждающим взглядом больших темных глаз.
Распутин был одет в светло-голубую шелковую рубашку, расшитую полевыми цветами, в шаровары и высокие сапоги. Встретил он меня словами:
