Анисим Гиммерверт - Майя Кристалинская. И все сбылось и не сбылось

Но не суждено ей было петь в Большом, потому что там пели любимицы больших людей, они были хозяйками этого театра.

Покинув Большой, а вместе с ним и Москву, Галина уехала в Куйбышев, где быстро стала ведущей солисткой оперы, а затем уже в Ленинграде, в Кировском, пела двадцать лет те же ведущие партии, присовокупляя новые, не боясь интриг; здесь они оказались снарядами уже менее крупного калибра.

Она быстро завоевала славу одной из самых ярких вокалисток страны и пела с оглушительным успехом не только оперные партии, но и старинные романсы, которым на большой сцене отводились лишь маленькие закутки.

И когда Галина, высокая, стройная, статная, гордо неся свою голову, всегда в туалетах, отмеченных изысканным вкусом и даже некоторой экстравагантностью, шла по Невскому, прохожие, заметив актрису издали, с придыханием от восторга произносили ее заветное имя.

Теперь ее имя было известно всем — Галина Карева…

Вот каких будущих звезд собрал неутомимый Леонид Сурис в своей скромной труппе, именуемой агитбригадой.

Леня Сурис был свидетелем триумфального концерта Гали в Москве в восемьдесят четвертом году. Колонный зал, как всегда на ее концертах, был переполнен. Вызывалась милиция — таков был ажиотаж: не так уж часто выступала любимица Питера и Москвы в столице, да еще и пела старинные романсы наперекор запретам. Ведущий этого концерта, как и полагается вначале, торжественно объявил: «Поет заслуженная артистка РСФСР Галина Карева». Карева пела, как всегда, отменно, потом был положенный антракт, а после него, когда зал притаился в ожидании второго отделения, на сцене вдруг появился не ведущий, а директор зала и, выждав паузу, пока удивленные зрители придут в себя, волнуясь, доложил, что в антракте пришло сообщение о присвоении Галине Алексеевне Каревой почетного звания народной артистки РСФСР.

Описывать этот умопомрачительный восторг, которым взорвался Колонный, не стоит. Ей бешено аплодировали всем залом, стоя.

В пятидесятом Галя Карева «исполняла» в МАИ совсем не ту роль, которая предназначалась молодым людям в его стенах. Она всего-навсего работала в лаборатории моторостроительного факультета. И ее, так же как и Майю, приметил всевидящий Леня Сурис, услышав однажды на концерте в институтском клубе. А уговорить красивую девушку прийти к нему в агитбригаду неотразимый Леня, как мы уже знаем, мог без большого труда.

Галя была ненамного старше Майи, всего на два года, их можно было принять за подруг-сверстниц, а вот что касается пения, Галя оказалась поопытнее и стала для Майи несомненным авторитетом. Майя видела перед собой почти профессиональную певицу, которая умела читать клавир, а подойдя к инструменту и заглянув в ноты, дотрагивалась тонкими пальцами до клавиш, и пальцы быстро скользили по черно-белым брусочкам, заставляя звуки складываться в мелодичную фразу. Майя была удивлена зачем нужен Каревой агитпункт, клуб, самодеятельность? С таким голосом ей бы учиться в консерватории, а не петь перед старичками.

Майя тогда еще не понимала, что настоящее искусство не требует особой аудитории, что оно должно быть доступно всем, его оценка неискушенным зрителем, слушателем бывает куда более благодарной и сердечной, чем искушенным, с постоянным критическим прищуром, и без этой Сердечности не достичь артисту мастерства, потому что не понять, для чего он поет, играет, танцует и кому это все нужно.

…Обычно заправские артисты уходят с рядового концерта после своего номера, но у агитбригады был другой закон — пришли вместе, вместе и уйдем, слова благодарности зрителей после концерта — на всех; потом шли к троллейбусу всей компанией, а вожак — Леня Сурис — впереди. Темнело, горели грязные московские фонари, покрытые налипшей за лето пылью. Москва затихала, спокойная и благодушная, не слышно было клаксонов автомашин, на улицах — пусто, и чтобы встретиться с бандитами или подвыпившими возмутителями столичной тишины, пришлось бы их долго искать. Как истинный джентльмен, Леня все же провожал своих «актрис» до остановки, а потом исчезал. С девушками оставался Сережа Переверткин, свою балалайку в потертом старом футляре он держал как ружье, на изготовку. Сережка, ясное дело, был влюблен в Галину, и, видимо, небезнадежно, в ее глазах, когда она смотрела на Переверткина, мелькали кокетливые чертики. Вскоре она вышла за него замуж, но, увы, брак певицы и музыканта был недолгим.

В троллейбусе Галя и Майя садились рядом, вместе ехали до метро и весело болтали. Но однажды Карева вдруг прервала «дамскую» болтовню и, взглянув на Майю, серьезно сказала:

— Слушай, Майка, а тебе ведь учиться надо.

— Ну а я что делаю? — удивилась Майя.

— Я не про институт, я — про вокал.

Она так и сказала — «вокал».

— А что, — насторожилась Майя, — я плохо пою? Ты честно скажи…

— Нет, что ты. Хорошо поешь… И голос — есть. Я бы даже сказала — редкий у тебя голос. Тебе разве не говорили?

— Ну, так… — Майя смутилась. — Иногда.

— Вот и я говорю. Тебе педагог нужен. Мне кажется, из тебя хорошая певица получится. Будешь петь на эстраде…

— «У любви как у пташки крылья…» — пропела, улыбнувшись, Майя. И вдруг, озорно взглянув на Галю, предложила: — Давай дуэтом споем?

— Я ведь тебе серьезно говорю, Майка. Ты будешь классная эстрадная певица. Начни с вокальной студии хотя бы… Или нет, не стоит. Там тебе всю твою природу испортят. Ты ведь не ширпотреб… Иди лучше в хор. Да, почему бы не пойти в хор? Займешься сольфеджио, научишься читать ноты. В институте хором занимается Ира Колик, очень толковая девочка. Иди к ней…

Отправляясь учиться в институт, новоиспеченный студент, ищущий себя не только в будущей профессии, но и в искусстве, тщательно осматривал доски объявлений в поисках приглашения в разные студии — театральную, хоровую, вокальную, а то и в студию чтецов, наверняка самую малочисленную по причине рафинированности жанра в зависимости от таланта, которым его наградил Господь Бог и его полномочные представители на земле — папа с мамой. Вообще-то в послевоенной Москве, а потом и в пятидесятых годах самодеятельность шла в русле ударной комсомольской стройки — каждый институт, каждый более или менее крупный завод, имеющий свой клуб или Дом культуры, выводил на простор художественное творчество. А простор и впрямь был — широкие фойе для танцев «до упаду», как обещали в довоенные времена афишки танц-веранд; просторные комнаты для репетиций с вывесками: «Театральная секция», «Танцевальная секция» и т. д. А если и не было клуба, все равно каждый стремился занять свое место под самодеятельным солнцем — на смотрах, фестивалях, конкурсах, а значит, обзавестись лауреатскими дипломами И дать о себе знать миру заметками в «Вечерке», отправиться со спектаклями в Ленинград за счет профкома.