Борис Фрезинский - Судьбы Серапионов

По окончании коммерческого училища он в 1911–1914 годах учился в Московском коммерческом институте (а до того пробовал себя в музыке, живописи и актерстве). Весной 1914 года уехал учиться в Германию, где с началом войны был интернирован. В плену учился, усовершенствовался в языке, писал, играл в оперетте, был хористом. За четыре года побывал в Нюрнберге, Эрлангене, Дрездене, Циттау, Герлице, Берлине. Тяготение Федина к немецкой литературе определилось тогда. Его актерство осталось неким внутренним свойством. Шварц, который в молодости тоже актерствовал, вспоминал: «Федин — красивый, очень худой, так что большие глаза казались излишне выпуклыми… Он явно знал, что красив, но скромно знал. Весело знал, про себя… При всей своей простоте — Федин всегда видел себя чуть со стороны. Чуть-чуть. И голосом своим пользовался он так же, с чуть заметным удовольствием. И он сознательно стал в позицию писателя добротного, честного, простого. Чуть переигрывая. Но с правом на это место»[405]. Портрет, понятно, относится к началу 1920-х годов, а вернулся в Россию Федин в конце 1918 года; сначала определился в Поволжье (служил в Красной армии, работал в редакциях), а в 1920-м перебрался в Петроград — партийным редакционным работником. Интерес к литературе прорезался у Федина давно; первые мелочи его печатались в «Новом Сатириконе» перед войной. Уделял литературным упражнениям время он и в плену, и заготовки эти потом пригодились. В 1920 году познакомился Федин с Горьким, знакомство это очень многое для него значило.

В 1921 году на конкурсе в Доме литераторов Федин получил первую премию за рассказ «Сад» о тогдашней развороченной жизни провинции; рассказ был написан политически нейтрально, а литературно — без входившей тогда в моду пильняковской расхристанности — «до странности зрелый рассказ, под которым подписался бы и Бунин», как оценил его Замятин[406]. Полонская вспоминала первое появление Федина у Серапионов — он прочел «Сад» и рассказ обсуждали, строго, не щадя самолюбия автора: «Бледное глазастое лицо Федина то вспыхивало румянцем, то бледнело. Несколько раз он пытался возражать, но Груздев, который вел собрание, спокойно останавливал его: „Подожди, Костя, ты скажешь после всех“. Мне приятно было услышать, как Зощенко (его я знала по студии „Всемирной литературы“) как-то смущенно, но решительно сказал: „А мне эта вещица нравится. По-моему, очень поэтично“. Федин был худой, с бледным тонким лицом, с гладко причесанными светлыми волосами. У него были необыкновенно лучистые глаза и умная улыбка. Он единственный из присутствующих снял шинель, прежде чем начать читать, и под нею оказалась аккуратная гимнастерка, хорошо приглаженная к его стройной фигуре»[407]. С того дня Федин стал Серапионом.

Разместившись на «правом», консервативном литфланге (Шкловский говорил про него: «Хороший малый, только традиционен немного»[408]), Федин оставался трогательно предан всему Братству и в тогдашней автобиографии дружбу с Серапионами назвал радостью. В 1922 году Серапионы часто собирались у него дома[409]. Жаркие литературные споры, которые «правый» Федин вел с «левыми» Лунцем и Кавериным, не ослабляли их дружбу. 19 февраля 1924 года уже умирающий Лунц написал Федину из Гамбурга: «Ты единственный из серапионов, к которому я чувствую не только братские чувства, но и сыновьи»[410], а Каверин в своей итоговой книге признавался: «Я был влюблен в него, как влюбляются в старшего брата или друга в восемнадцать лет. И действительно, им можно было залюбоваться. Высокий блондин, широкоплечий, стройный, сразу же подкупающий вежливостью, умением подойти к собеседнику, очаровать его, найти его слабые стороны и — тоже из вежливости — притвориться, что он их не замечает… Серьезностью, значительностью так и веяло от каждого его движения, каждого слова»[411]. Поздний портрет Федина (с «лицом порочного волка», как припечатал его Солженицын[412]) не может заслонить и перечеркнуть каверинского раннего портрета, тем более значимого, что в послесталинские времена Каверин был бескомпромиссным и открытым оппонентом Федина.

В начале 1920-х годов служил Федин в журнале «Книга и революция» и вел этот журнал, пока его не прикрыли; затем работал в издательствах; собирался с духом, чтобы сесть за роман.

Весной 1921 года, после подавления Кронштадтского восстания, Федин вышел из большевистской партии — это самый сильный (и достойный) политический жест его жизни. В позднейшем дневнике он писал об этой поре как о надломе[413]. Его рассказ «Старший комендор» (1921) изображает бессмысленную гибель призванного служить в Кронштадт русского крестьянина.

Летом 1922 года Федин начал работу над первым романом. Серапионы этого романа ждали (Лунц писал Горькому 24 января 1923 года: «Судя по прочитанным отрывкам, это будет превосходная вещь. В Федина я очень верю. Он пишет больше нас всех, медленней всех, но работает верно и твердо… Особенно люблю его спокойный язык без вывертов, хотя в общем, конечно, его манера письма мне чужда»[414]). В письмах Федина Горькому — вехи этой его работы. 7 апреля 1923 года: «С прошлого лета работаю над романом, который начну печатать не раньше осени. Речь веду о плене в Германии, о революции в уездной России, о том, что видел и что знаю». 16 июля 1924 года: «Этот роман занимает меня целиком вот уже почти два года…. Название его — „Города и годы“. Материал — война и — отчасти — революция. На три четверти роман германский: действие разворачивается в немецком городишке, на фоне обывательского „тыла“. Я до такой степени влез в Германию, что сплошь и рядом не пишу, а „перевожу“ с немецкого, думаю по-немецки и чувствую. Когда перехожу на русскую землю, к русским людям, к русской речи — испытываю непреоборимые трудности: чужой материал!». 7 декабря 1924 года: «В сущности, этот роман — всё, что я мог сказать об изумительной полосе своей жизни и жизни двух народов, с которыми связана моя судьба»[415]…

Беременная нацизмом Германия изображена Фединым в «Городах и годах» с хорошим пониманием и солидной дозой яда (недаром в 1948 году переиздание романа запретили, чтобы не огорчать немецких товарищей[416]); как кажется, немецкие страницы романа русскому читателю были наиболее интересны. Серьезные критики бранили лишь композиционные дефекты книги (да и Федин признавал, что композиция оказалась для него самым трудным). Впрочем, Шкловский, певший потом пылкие дифирамбы поздней бескрылой прозе первого секретаря Союза писателей К. А. Федина, о «Городах и годах» писал так: «Роман цитатен, описания состоят из перечислений, герои не нужны, сюжета нет… Разрезал роман на куски и складываю из него новые романы под Вальтера Скотта, Диккенса и Эренбурга»[417]. Горький, хорошо относившийся к Федину, написал о романе автору сдержанно: «Интересная книга и сделана интересно», но выразил сомнение: «Не соблазняет ли вас Эренбург, этот нигилист на все руки и во сто лошадиных сил?»[418]. (Эренбурга Горький не любил, а его влияние в «Городах и годах» почувствовать можно). Серапионы отнеслись к роману, пожалуй, тоже сдержанно. Тихонов писал Пастернаку в декабре 1924 года: «Константин Федин кончил недавно свой роман „Города и годы“. Роман толстый и почтенный»[419] — и все. Ю. Тынянов, внимательно анализировавший новинки русской прозы, заметил, что прежние вещи Федина давили «душной психологией», «Города и годы» он назвал «романом-хроникой», «любопытной попыткой обновить сюжетный роман на современном материале»[420].