Алиса Бейли - Неоконченная автобиография

Вершиной всего был день, когда я, в совершенном отчаянии, оставив детей на попечение соседки, отправилась одна в лес. Несколько часов я пролежала ничком, погруженная в свои проблемы, затем, встав под большим деревом (я бы его снова нашла, если бы этот участок не застроили), сказала Богу, что нахожусь в полном отчаянии, что готова на что угодно, лишь бы освободиться для жизни более полезной. Я сообщила Ему, что истощила свои ресурсы, делая всё “ради Иисуса”, что делала для Него всё, что могла, подметая, вытирая пыль, готовя, стирая и ухаживая за детьми не покладая рук, и вот что из этого вышло.

Отчётливо помню бездну своего отчаяния, когда никакого ответа не последовало. Я была уверена, что такого безысходного состояния достаточно, чтобы удостоиться ответа; что у меня снова 128] будет какое-нибудь видение, или что я услышу голос, — я ведь иногда слышала голос, который говорил, что мне делать. Но у меня не было никакого видения, я не услышала никакого голоса и просто поспешила домой, чтобы приготовить ужин. Между тем меня всё время слышали, хоть мне это было неизвестно. Всё время составлялись планы моего избавления, пусть я ничего о том не ведала. Незримо для меня открывалась дверь, хотя я об этом и не подозревала. Я находилась в преддверии самой счастливой, самой плодотворной поры своей жизни. Как я говорила дочери много лет спустя: “Мы никогда не знаем, с чем столкнёмся за углом”.

Наутро я отправилась на один из больших заводов по переработке сардин и попросилась на работу. И получила её, потому что был горячий сезон и требовались рабочие руки. С соседкой я договорилась, что она будет присматривать за детьми, получая половину моего заработка, сколько бы он ни составлял. Работа была сдельной; я знала, что смогу работать быстро, и надеялась зарабатывать неплохие деньги; так и вышло. Я уходила из дому в семь утра и возвращалась около четырёх. В первые три дня грохот, запахи, непривычная обстановка и длительная ходьба на завод и обратно так меня выматывали, что по возвращении домой я падала без сил.

Но я привыкла, так как Природа обладает большой приспособляемостью, и считаю этот опыт одним из наиболее интересных в своей жизни. Я оказалась в гуще народа и стала никем, хотя всегда полагала: я что-то собой представляю. Я делала то, что мог делать кто угодно. Это был неквалифицированный труд. Сначала я работала в цехе готовой продукции, наклеивая этикетки на большие овальные банки сардин Дель Монте, но на этом нельзя было заработать достаточно денег. В этом цехе ко мне проявляли большое 129] участие. Думаю, все видели, что я напугана, потому что однажды мужчина, выгружавший банки сардин на мой стол для наклеивания на них этикеток, грубовато пихнул меня в бок и сказал: “А я узнал, кто вы такая. Сестра моей жены родом из Р., — она-то и рассказала о вас. Если вам потребуется мужчина, чтобы стоял за вас горой, защищая от грубостей, вспомните обо мне”. Он больше не навязывался, но сочувственно присматривал за мной. У меня всегда были консервные банки для работы, и я очень признательна ему.

Потом мне посоветовали перейти в фасовочный цех, где сардины раскладывали по банкам, и я туда перешла. Рабочие там были гораздо грубее — довольно неотесанные женщины, мексиканцы, вообще такие, с какими я никогда не имела дела, даже в ходе общественной работы. Как только я появилась в цехе, они принялись донимать меня колкостями. Я им явно не подходила. Очевидно, я была слишком хорошей, чересчур приличной особой для них, и они просто не знали, как вести себя со мной. Обычно они гурьбой собирались у ворот и при моём появлении затягивали: “Ближе, мой Бог, к Тебе”. Сначала это действовало на нервы, меня передёргивало при мысли, что надо пройти через ворота, но я как-никак имела большой опыт обращения с людьми и мало-помалу преодолела их настрой, так что в конце концов наши отношения наладились. У меня никогда не было недостатка в рыбе для фасовки, на моём стуле всегда загадочным образом оказывалась чистая газета. Они всячески заботились обо мне, и я снова хотела бы подчеркнуть, что я тут совершенно ни при чём. Я не знала этих мужчин и женщин по именам. Я ни разу в жизни не оказала им услуги, они же относились ко мне прекрасно, и я этого никогда не забуду. Я очень их полюбила, мы стали добрыми друзьями. Что до сардин, то я к ним так и не привыкла. Я настроилась на то, что если уж быть фасовщицей, то такой, которая дорого стоит. Мне нужны были деньги для детей, поэтому я решила вникнуть в технологию фасовки. Я наблюдала за 130] другими фасовщиками. Изучила каждое движение, чтобы избегать напрасной траты сил, и три недели спустя стала образцовой фасовщицей на заводе. Через мои руки проходило в день тысяч десять сардин, я фасовала сотни банок. Посмотреть на меня приводили посетителей, и в награду за свою работоспособность мне приходилось выслушивать замечания типа: “Что эта женщина делает на заводе? Она на вид слишком хороша для такой работы, но, судя по всему, это только на вид. Знать, она что-то натворила, раз взялась за такое дело. Не обманывайтесь её внешностью, видно, она непутёвая”. Я цитирую буквально. Помню, мастер как-то стоял рядом, слушая подобные реплики группы посетителей и наблюдая моё негодование. Замечания были особенно грубыми, и руки мои буквально тряслись от ярости. Когда они ушли, он подошёл ко мне и сказал с самым сердечным видом: “Не берите в голову, г-жа Эванс, мы здесь кличем вас “алмазом, затерявшимся в грязи””. Его слова показались мне полной компенсацией за всё, сказанное в мой адрес. Так разве удивительна моя неизменная, нерушимая вера в красоту и божественность человека? Если бы эти люди были передо мной в долгу, тогда другое дело, но всё свидетельствовало о спонтанной сердечности человеческой души по отношению к тем, кто находится в таких же трудных обстоятельствах. Бедняк обычно сочувствует бедняку.

Позвольте рассказать эпизод, ещё лучше отражающий человеческую доброту. Однажды, когда зазвонил звонок на ленч, ко мне подошёл громадный, неуклюжий, грязный пожилой мужчина — на вид страшилище, а пахло от него ужасно, — и сказал: “Отойдёмте в угол. Хочу поговорить с вами”. Я никогда не боялась мужчин и отошла с ним в угол. Он засунул руку в карман джинсов и вынул 131] половину чистого белого фартука. Сказал: “Вот, мисс, стащил это нынче утром у жены и собираюсь повесить здесь на гвоздь. Мне не нравится смотреть, как вы вытираете руки грязными тряпками в женской комнате. У меня есть и другая половина, я её повешу, когда эта замарается”. Он развернулся раньше, чем я успела поблагодарить его, и больше никогда не заговаривал со мной, но теперь у меня всегда был чистый лоскут для вытирания рук.