Марк Цыбульский - Владимир Высоцкий в Ленинграде

Я не люблю, когда мне лезут в душу,

Тем более, когда в неё плюют…

Конечно, разговора после уже не получилось — до спектакля оставалось минут пятнадцать. А ещё надо было добраться до Дворца имени Первой пятилетки.

Но я приготовила блокнот и ручку:

"Пожалуйста, несколько слов для моряков".

На секунду задумавшись, размашисто пишет на листочке в клеточку: "Счастливо плавать и возвращаться. Добра. Высоцкий".

Отдавая ручку, улыбается:

"Успеха Вам, морской корреспондент. Хотя и напрасно это…"

Тогда я не поняла, что напрасно. Но он-то уж знал, как в воду глядел…

Репортаж написала быстро. Вот он сейчас передо мной, на пожелтевших редакционных бланках. Назвала "Красный, чёрный, белый". Объяснила это так: "Эмоциональную насыщенность песен Высоцкого можно сравнить, пожалуй, с плакатом. Художественные средства последнего весьма скупы и чаще всего плакатисты ограничиваются тремя цветами…"

Это у Высоцкого-то художественные средства скупы… Но как говорится, что написано пером…

Наш осторожный редактор не поленился и созвонился с горкомом. Инструктор отдела пропаганды, в общем-то, миляга-парень, замахал руками…

Одним словом, печатать запретили. Категорически".[160]

Итак, очередное интервью с Высоцким пошло не в газету, а в корзину. Почему? Вряд ли даже сами запрещающие могли бы членораздельно ответить на этот вопрос.

Ещё один концерт Высоцкого в Ленинграде состоялся 24 июня 1972 года в ЛОМО. Об этом выступлении подробно рассказал В. Морган, чьи воспоминания я включил в эту главу без сокращений:

"Душным летом 1972 года в Ленинграде, на Чугунной улице, в коробке служебного помещения, называемой совещательной комнатой, где в тот момент находились поэт Г.Поженян и ещё двое незнакомых мне парней, я впервые лицом к лицу встретился с великим человеком — Владимиром Высоцким.

В то время я уже целый год трудился репортёром-подёнщиком на радио Ленинградского оптико-механического объединения, сокращённо — ЛОМО.

Великий тёзка мой к тому времени преуспел: бросил Киевский строительный институт, где учился по настоянию родителей (это ошибка — Высоцкий учился в Московском инженерно-строительном институте им. В. Куйбышева — М.Ц.), закончил театральную студию, попробовал актёрскую силу на подмостках двух или трёх московских театров и прибыл в прославленный город на Неве уже в роли бессмертного Гамлета в составе труппы знаменитого Театра на Таганке.

Таганцы ставили пьесу Шекспира во Дворце культуры имени одной из советских пятилеток, уж не помню точно, какой по счёту. (Полагаю, В. Морган несколько лукавит: Дворец культуры им. Первой пятилетки был в Ленинграде местом весьма известным — М.Ц.) Творческая интеллигенция и советскопартийная общественность Северной Пальмиры пришла в необычайное волнение от невиданного до сих пор Принца Датского, произносящего шекспировский монолог в переводе Бориса Пастернака на пустой сцене, у края свежевыкопанной могилы, в спортивном трико и с гитарой наперевес.

Кому-то это показалось, кому-то — не очень, кто — "за", кто — "против". Горячие дискуссии вокруг образа нового Гамлета, воплощённого на сцене Высоцким, переходили порой в рукопашные схватки. Особенно в студенческих общежитиях.

И вдруг в среде местных журналистов и газетчиков разнеслась удивительная весть, что всеобщий кумир выступит со своими песнями в конференц-зале ЛОМО. Здесь в то время находилась одна из лучших сцен тогдашнего Союза с любящим исполнителя интеллигентным и благодарным слушателем.

Бывшее ЛОМО — одна из передовых и крупнейших в мире фирм по оптике, радиотелемеханике и акустической аппаратуре для космоса и подводных изысканий. Трудилось там тогда тысяч сорок разного народу: все в наушниках производственной музыки, почти все сплошь в белых халатах и мягких тапочках, в герметично закупоренных помещениях с заданным микроклиматом, с Политехническим институтом на базе предприятия. Здесь становилось нормой: высококвалифицированный рабочий с одним, а то и с двумя инженерными дипломами.

Дюраль, стекло, бетон… Мягкие кресла просторного конференц-зала амфитеатром облегали небольшую открытую, полуовальную сцену, оборудованную микрофоном стационарной звукозаписывающей студии. А само предприятие, кстати, считалось "закрытым", оборонного значения, и чужих журналистов со стороны просто-напросто оттуда выгоняли. Информация местных газетчиков, поставляемая ими во внешний мир, тщательно отцеживалась через секретный отдел. В многотиражной газете ЛОМО "Знамя" (правильное название газеты — "Знамя прогресса" — М.Ц.) сотрудничал в те годы Сергей Довлатов, черпая там материал для своих первых рассказов, и вырастая в известного писателя.

Со всех ног бросился я к своему редактору на радио, сообщая о скором прибытии Высоцкого. Она поморщилась.

— Что ты предлагаешь?

— Конечно, музыкально-литературную композицию! — воскликнул я, помолодому наивный, хотя уже не однажды "битый".

К тому времени мне удалось озвучить в эфире стихи тогда ещё гонимого Эдуардаса Межелайтиса, снабдить музыкой мягкий, "камерный" мир ленинградской поэтессы Тамары Никитиной, других редко печатаемых лириков, не считая местных талантов из литературного объединения ЛОМО. Мне казалось довольно несложным создать радиокомпозицию по творчеству Высоцкого, принимая во внимание высокую степень его блистающего самобытностью поэтического таланта и широкую уже к тому времени известность поэта и ведущего артиста Театра на Таганке. Но редактором моим была женщина предпенсионного возраста, познавшая все тайны партийной жизни. На прекрасных студийных "МэЗах" она частенько и скрытно переписывала песни того же самого Высоцкого, неплохо приторговывая бобинами по 100 рэ за штуку (это в те времена!), так как только она пользовалась правом на внос и вынос магнитофонной ленты через проходную. Мне, однако, начинающая бизнес-коммунистка жёстко отрезала:

— Нет! — А потом, чуть подумав, — может быть, только минут на пять в "Новостях".

Её скепсис и настороженность мне были непонятны. В свои тридцать лет я совершенно не реагировал на то, что всего лишь четыре года назад, жарким летом 68-го, под гусеницами советских танков погибла "пражская весна" в Чехословакии, и что как раз в 72-м началась очередная чистка в рядах творческой интеллигенции Союза.

По словам нынешнего нашего земляка Станислава Холмогорова, двенадцать лет проработавшего в Театре на Таганке, накал страстей и ужас ожидаемого разгрома труппы с особой силой выражен в песне Высоцкого "Ещё не вечер", в которой любимый театр ассоциируется с пиратским кораблём "Корсар", едва держащимся на плаву. Только отчаянный телефонный звонок "по вертушке" главного режиссёра Юрия Любимова генсеку Брежневу помог ему спасти своё сценическое детище.