Леонид Токарский - Мой ледокол, или наука выживать

Мама догадывалась об этих подвигах и принимала все меры, чтобы мне «помочь». Шура Ратманская — очень красивая девушка и полный антипод друга в моём понимании. Единственный ребёнок в семье. Очень избалована. Могла сидеть на диване и поднимать ноги, чтобы позволить своей больной матери мыть полы в нашем доме. При этом она вслух упрекала свою мать за плохую уборку. У них была очень странная еврейская семья. Все её дяди — «торгаши». Они работали в государственных магазинах, там воровали, продавая на сторону дефицитные товары. Все были членами партии коммунистов. Вечерами они собирались у Шуриных родителей и хвастались друг перед другом, кто и сколько украл. Я не любил советскую систему, но к поведению гражданина в государстве у меня всегда была и есть определённая точка зрения. Я воспитан на уважении к Уголовному кодексу. Кража у государства для меня всегда была преступлением, происходит ли это в СССР, в Израиле или в США. Дядья Шуры считали, что я неудачник и профессия инженера в Советском Союзе материально ничего серьёзного не даёт, а посему я должен бросить учёбу в институте. Один из дядьев во время войны сумел поменять документы, по которым из еврея превратился в русского. Он сумел получить должность директора большого гастронома. Я слышал, как он говорил своей сестре, матери Шуры: «Ты не приходи ко мне в магазин, не хочу разговоров, что ко мне ходят евреи». Так вот он-то и предложил мне бросить институт и переходить к нему — работать мясником.

Шуре и её родителям эта идея очень понравилась. «Долбили» меня этим несколько раз в день. Моё молчание продолжалось до тех пор, пока однажды они меня не «достали». Я тогда им сказал, что лучше пойду работать в ОБХСС (Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности), чтобы пересажать их всех за воровство. Они все тут же быстренько разбежались, и с тех пор я их никогда не видел. Был в этой семье один человек, с которым я всегда находил общий язык. Это дед Шуры с маминой стороны. Первый верующий еврей, которого я встретил в своей жизни. Дед был мудрым человеком и сумел сохранить веру и обычаи в самые тяжёлые времена после революции. Мы взаимно уважали друг друга. Я любил слушать его истории о Торе, о вере. Мы говорили об Израиле. Он первый и единственный в той семье, кто меня тайно благословил на отъезд в Израиль. Дед не любил своих сыновей за их страсть к деньгам и воровство. Сыновья его боялись. Они терпеть не могли наших длинных бесед. Когда дед умер, мы с Шурой пришли в его дом. Сыновья разрезали его обувь, в соответствии с еврейским обычаем. Им было жалко хорошей обуви покойного. Недовольно цокая, они вытащили из ботинок шнурки и поделили их между собой. По комнате летали пух и перья. Сыновья резали подушки и матрасы. Я не понял, какое это имеет отношение к иудаизму. Потом они объяснили, что ищут спрятанные деньги старика. Денег не нашли, выругавшись, что и здесь старик их обманул.

Относительно Шуры, дед как-то сказал мне, что женитьба — моя большая ошибка: его внучка слишком избалована, она никогда не будет мне другом, которого я заслуживаю. Мы прожили с Шурой два месяца и разошлись.

Спустя несколько месяцев, Шура появилась у меня дома и сообщила о своей беременности. Она спросила, что я собираюсь по этому поводу делать. Я ответил — во имя ребёнка готов попытаться начать всё сначала. Так мы и сделали. Родился Максим. Это большая радость. Он — хороший и желанный мальчик.

Я работал и учился. Возвращаясь, находил гору грязных пелёнок, готовил еду и делал другую работу по дому. Спал по два часа в сутки. Засыпал на занятиях и в трамвае, часто просыпая свою остановку. Единственной радостью был Максим.

Шурины родители вместе с Шурой делали всё, чтобы заставить меня бросить учёбу и поменять работу. Они непрерывно «нудили» и учили меня — еще не поздно стать мясником, бросив институт. Всё это происходило поздно вечером, когда приходил после учёбы и стирал пелёнки в ванной. Через несколько месяцев я заболел. Шура просила меня дома не болеть, чтобы не заразить ребёнка. Я продолжал ходить на работу. Прошла неделя. На работе почувствовал себя плохо, и меня увезли в больницу. Это был первый раз за всю нашу семейную жизнь, когда я не ночевал дома. Шура появилась в палате только через две недели после моей госпитализации.

Я пролежал месяц в больнице, и после выписки к Шуре уже не вернулся. Через некоторое время подал в суд на развод, мы официально разошлись.

Глава 17

Мариинский театр

Стратегия, тактика и инструменты для выполнения задачи были определены. Во всяком случае — в теории. Пришло время начинать мой новый детективный роман. Наступил момент «прыжка в холодную воду». Прежде всего, надо было уволиться с Невского Морского завода. Задача казалось с первого взгляда немыслимой. В Союзе действовали такие трудовые законы, что работник мог уволиться «по собственному желанию». Но на самом деле — только с согласия руководства завода. При этом если человек занимал серьёзную позицию в системе, надо указать и серьёзную причину для увольнения. Мой начальник Ткач никогда не позволил бы уволиться. Однако мне подвезло — он ушёл в отпуск на месяц, и его заменил один партийный деятель. Этот тип ненавидел меня из-за моих привилегий, и очень ревновал к Ткачу. С самого начала я стал специально его раздражать, упрекая в некомпетентности и несостоятельности, что на самом деле было не далеко от истины. На одном из совещаний, после моего очередного выступления он попросил остаться с глазу на глаз. Разговор сразу пошел на повышенных тонах. В процессе разговора я запальчиво сказал, что готов хоть сейчас, здесь, написать заявление об уходе. Если он — мужчина, то он мне его подпишет. Я написал заявление, а он его подписал. Моё сердце ёкнуло от радости. Через несколько часов, завершив процесс увольнения, я уже был за воротами. Этот дурак, спохватившись только через два дня, обратился в отдел кадров, чтобы остановить процесс увольнения.

Ему ответили, что я уже рассчитался и ушел.

Я начал искать новую работу. В моей трудовой книжке не был зарегистрирован диплом инженера — только диплом техника, который я получил до армии. Отдел кадров Невского Морского завода постоянно требовал от меня принести и зарегистрировать инженерный диплом, но я уклонялся от этого до самого увольнения. Моя должность начальника бюро не была отмечена в трудовой книжке, так как для этого Ткачу требовалось получить соответствующие разрешения сверху. А уверенности в том, что он их получит, — у него, видимо, не было. Ткач как-то спросил, не мешает ли мне тот факт, что моя должность определена только внутренним приказом по заводу. Я ответил — мне это не мешает, даже наоборот — стимулирует мою работу. В ответе присутствовала доля иронии, но не было ни капли лжи. Я испытывал чувство огромного облегчения из-за того, что Ткач не «наследил» в моих бумагах.