Мирон Хергиани - Тигр скал
Они ушли.
Кухианидзе некоторое время продолжал упорствовать и отказывался уходить, но без него «ломалась» штурмовая связка. И они ушли, одна связка за другой.
Это была ужасная минута. Минута опустошенности, минута неверия... Банка консервов, обрывок веревки и снег, которого хватило бы на весь мир,— вот что оставалось в нашем распоряжении. Больше ничего. Ничего и никого. Четыре точки отделились от двух и вскоре растворились высоко в облаках. Две точки соединились, словно слились друг с другом. Они выделялись на белом снегу, точно латка. Латка медленно сползала книзу.
Два Михаила Хергиани, больной и здоровый, одна кровь и одна плоть, боролись с приближением конца.
... — Ты напрасно мучаешься... послушайся меня, это напрасно...— говорит Михо.
— Тш-шш... молчи! — я зажимаю ему рот рукой. Тащу его по снегу, и снег как-то необычно шуршит, с присвистом.
Там, где спуск ровный, дело идет хорошо. Я легко тащу его. Поворот... здесь мы замедляем ход. Останавливаемся. Я беру его руку, кладу себе на плечо и с натугой тащу. Трудно тащить на такой высоте... Я не могу взять его удобно, вскинуть, как рюкзак, па спину. И тем более трудно это голодному и не очень-то отдохнувшему человеку. Но, как ни удивительно, во мне рождаются какие-то запредельные силы, силы, о существовании которых до настоящего момента я не имел представления, не подозревал. А сила и воля, вместе взятые,— это очень много. Тело сжимается в мощное ядро, сознание работает напряженно, перебирает одновременно тысячу возможных вариантов и раскладывает их в определенном порядке. Из этой тысячи вариантов необходимо избрать один, избрать путь, который окажется единственным путем, надежным, одолимым и проходимым. С ночевками, с отдыхом, с обедами и ужинами... «Что у нас сегодня будет на ужин? Турья лопатка... Где сегодня будет наша ночевка? В Цайдерской пещере будет наша ночевка...»
— Ты не веришь... почему ты мне не веришь...
— Молчи!..
— Ты всегда верил мне, а сегодня не веришь...
— Сейчас не время об этом!.. Молчи...
— Знаешь что? Мне кажется, у меня что-то оборвалось в груди. Оборвалось, и уже ничто не соединит, не исцелит...
— Тебе кажется это. В таком положении человеку
многое кажется.
— Нет... нет... нет...
— Молчи...
— Здесь отличное место. Вокруг белое безмолвие, чистота и белизна... Что может быть лучше этого... поверь мне...
«Здесь надо остановиться. Остановиться и отдохнуть, на сегодня хватит. Это от долгой тряски у него что-то оборвалось внутри...»
— Я сейчас же устрою площадку!
Работаю целый час. Рассыпчатый снег поддается с легкостью. Но под ним слой льда, перед которым мой ледоруб бессилен. Все мои труды напрасны, думаю я со злостью. Но тут же беру себя в руки. Нет, нельзя поддаваться эмоциям. Необходимо сохранить спокойствие, придержать нервы, чтобы не утратить трезвость мысли.
— Прошу тебя, поверь мне...
«И начали мы идти-уходить...» Есть такая песня невеселая...
— Ну-ка, давай твою руку. Чем ниже мы спустимся, тем лучше ты себя почувствуешь,— пытаюсь я приободрить его.
— Наоборот, дело пойдет все хуже и хуже... Потому я и прошу тебя. Вот, взгляни туда...
— Да, хорошо, я взглянул. И что?..
— Оставь меня на нашей стороне, прошу тебя по-братски. Все кончится. И для тебя так будет лучше, может, хоть ты спасешься. И моим мученьям настанет конец.
— А? Что ты сказал? — погруженный в размышления, я не сразу постигаю смысл, слух ухватывает лишь отдельные слова.
— А потом твоя воля... Придешь потом и соберешь меня. Потом делай со мной что хочешь...
«Придешь потом и соберешь меня. Потом делай со мной что хочешь»,— дошло-таки до моего сознания. Дрожь пронзила меня. Слово «соберешь» было ужасающе.
— Не говори так, ты слышишь?! — заорал я сам не свой.— Не болтай все, что придет на ум, понял?
Он испугался моего крика. Молчал и смотрел на меня.
На нашей стороне колоссальная стена. А на китайскую — спускается спокойный снежный склон.
«По этому склону его можно бы легко спустить,— мелькнула мысль.— Спустить-то можно, а что будет после? Ведь нас никто не найдет, никто и не заподозрит, где мы находимся...»
Нет, надо как-то собраться с силами и выйти к подъему Западной вершины. Подъему, который два дня назад прошла наша шестерка.
Если бы в эти минуты на нас посмотрел человек с холодным рассудком, все это, вероятно, показалось бы ему ненужным и бессмысленным. Он не задумался бы о продолжении пути. Но среди альпинистов, наверное, очень мало людей с холодным рассудком. Я не знаю, был ли такой среди нас, в нашей группе. Может, был, а может, и не был.
На высоте 7300 метров я снова стал рыть в снегу пещеру. Кое-как мне это удалось, и я втащил Михаила. Согреться, конечно, мы бы не согрелись, но это было укрытие. Михаил чувствовал себя очень плохо. И если что и могло его сейчас вернуть к жизни, так это пылающий камин, тепло мачуби... Но далеко, немыслимо далеко была от нас родная Грузия, и тепло сванского мачуби не достигало тянь-шаньских снегов. Мы должны были согреться сами, без камина и без мачуби, и без близких и родных... Но как?!
Его стала мучить жажда.
— Сгим... сгим ламаш... джесмима, сгим ламаш...— бормотал он в бреду.
Что уж плакать о сгим — минеральной воде! Растопленный снег был пределом всякой мечты. А ему казалось, он находится в Легаби, у минерального источника. Он с кем-то спорил, кого-то убеждал: оставь меня, дай мне вволю напиться... Кто-то мешал, не давал ему напиться.
Всю ночь он бредил. Затуманенное сознание боролось с наплывающими далекими видениями, с гложущими его болью, жаждой, голодом.
Он не мог жевать. Питание было необходимо для больного организма, поэтому я прожевывал кусок хлеба и впихивал ему в рот. Как птица-мать, кормящая птенца. Но он не в силах был глотать и выплевывал этот прожеванный хлеб.
— Сгим лама... Симарэси, сгим ламаш...[22] У нас не было ни плиты, ни спирта, чтобы растопить снег. Ничего у нас не было. Только снег. Но снег я не мог ему дать — снег не утоляет жажды, наоборот, усиливает её.
Приходя в себя, он снова твердил:
— Чего ты со мной возишься, ведь я уже умер, не мучай зря ни меня, ни себя...
— Тшш...— я закрывал ему рот рукой.
И наконец:
— Я кончился, понимаешь ты, чего ты со мной нянчишься...
При этих словах я не сдержался. Слезы выступили у меня на глазах, и я разрыдался. Мне было нестерпимо жаль его. Я уже не знал, что делать, и дал ему снега. Он накинулся на него так, как спустившийся с горных пастбищ бык накидывается на каменную соль.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
