Лео Бретхольц - Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе

Был издан приказ: нам давали несколько дней, чтобы покинуть Люшон. Мы были ошеломлены. Ведь только что мы помогли французам с их драгоценным вином и полагали, что они будут изображать благодарность, по крайней мере, чуточку дольше. Но Люшон освобождали от вновь прибывших, и нас направили в Баньер-де-Бигор. Мы были в руках бюрократической системы, не утруждающей себя объяснениями.

— Зима наступает, — с горечью прокомментировал Йозеф. — Люшон готовится к лыжному сезону.

Время поджимало. Страна была наводнена беженцами, и найти жилье, особенно для нашей разросшейся семьи, насчитывающей более дюжины человек, было совсем непросто. Баньер расположен километрах в шестидесяти на северо-запад от Люшона. Йозеф взял в аренду старый грузовик, на котором мы ехали часа два, спускаясь по крутым извилистым дорогам, думая о том, что ожидает нас в этом незнакомом городе.

Широкая долина, в которой лежал Баньер, была окружена заросшими буйной зеленью предгорьями. За ними виднелись покрытые снегом Пиренеи. Был конец ноября. Мы поселились в тесном крестьянском доме: несколько комнат, кухня, соломенная крыша. Я делил комнату с двумя кузенами Анни — Йозефом и Вилли Гишлидерами. К началу войны Йозефу был двадцать один год, и он учился в университете в Брюсселе. Двадцатичетырехлетний Вилли был химик. Веселые парни, они прямо-таки искрились жизнерадостностью вплоть до четвертого марта 1943 года, когда их депортировали в Аушвиц, где они умерли.

Сейчас Баньер разбух от беженцев, многие из которых были евреями. Городские жители никогда до этого евреев не видели, а теперь мы были везде. Однажды во время завтрака Рашель пошутила:

— Кошерный мясник мог бы здесь разбогатеть.

Однако мяса почти не было. Нормирование продуктов стало частью нашей жизни. Недельная норма масла составляла лишь несколько унций[9]. В эту зиму множество товаров исчезло с прилавков. По всей Франции немцы реквизировали все, что попадалось им под руку. Правительство Виши оказывало им в этом безусловную поддержку. Йозеф Фрайермауер, всегда очень предусмотрительный, обнаружил одного фермера, доставлявшего на телеге молоко в молочный магазин, где других молочных продуктов фактически не было.

— Мы беженцы, — сказал он фермеру. — Мы живем в старом крестьянском доме. В семье у нас и пожилые люди, и дети. Если бы вы могли доставлять нам молоко, мы бы платили выше рыночной стоимости.

Фермер понимал, что подобный обмен должен производиться только тайком. Черный рынок процветал. Каждый делал все возможное, чтобы прокормить семью. Фермер согласился привозить молоко раз в неделю. Для Йозефа, однако, молоко было лишь средством для достижения цели. Каждую неделю фермер доставлял десять литров молока в зеленых бутылках. Из этого молока Йозеф делал масло. Немного молока пока еще можно было найти в магазинах, масла — нет.

Йозеф показал нам, как нужно держать за горлышко молочную бутылку и встряхивать ее непрерывно вверх-вниз, как бармен, готовящий коктейль, пока на зеленом стекле не появятся крошечные частички осадка, которые, постепенно соединяясь, образуют большие кусочки. На это требовалось полчаса, и наши руки уставали. Затем мы откупоривали бутылку, сливали обезжиренное молоко в горшок и извлекали жирный осадок, крепко ударяя по дну бутылки. В Баньере масло у нас никогда не иссякало.

Также не иссякали новости. В начале 1941 года генеральная линия немецкой политики состояла в изгнании евреев с оккупированных территорий. Однако на способы изгнания имелись разные взгляды. В то время как правительство говорило об удалении еврейского влияния из всех областей арийской общественной жизни, военные власти все еще думали об интернациональных законах и о противодействии, оказываемом французским общественным мнением. Им хотелось открытого сотрудничества французского народа с властями. Мы в Баньере затаили дыхание.

В марте мне исполнилось двадцать. Я все больше тревожился о судьбе мамы и сестер. Мы не имели известий друг от друга с момента моего пребывания в Бельгии, и мама знала, что я написал бы ей непременно, чтобы развеять ее тревоги обо мне. Но почтовое сообщение между Францией и Германией было прервано, и нужно было что-то придумать. Мой кузен Герберт Фишман находился в Швейцарии, в рабочем лагере. Почта между Францией и Швейцарией, так же как и между Швейцарией и Германией, все еще действовала. Итак, Герби стал передающим звеном между мамой и мной, пересылая письма туда и обратно. Через несколько недель я получил письмо и фотографию от Генни. Я был вне себя от радости. Она писала, что у них все хорошо. У меня возникло ощущение, что рухнула стена и жизнь, казавшаяся утраченной, может еще вернуться.

В апреле мы переселились в кирпичный отштукатуренный дом на окраине города. Там было достаточно места для всех нас, и из окон открывался безмятежный вид на близлежащие предгорья. А пока что я писал письма — не только в Вену, но и в Америку. Тетя Мина и дядя Сэм находились в Балтиморе у тети Софи, которая подготовила для меня аффидевит — поручительство, в надежде добиться визы для иммиграции в США. Мысль о том, что я уеду в Америку, и обнадеживала меня, и смущала. Могу ли я оставить свою семью по другую сторону океана? Могу ли я покинуть Анни? У меня к ней были сильные чувства, но война вносила неразбериху в наши эмоции.

Однажды, стоя в очереди на крытом рынке с продовольственными карточками в руках, я встретил человека по имени Мендель Спира. Он с женой и двумя дочерьми подросткового возраста приехал сюда из Парижа. У него был радиоприемник. Вечерами мы сидели в его квартире и слушали по Би-би-си передачи радио «Свободная Франция», настроив приемник на самую низкую громкость. Правительство Виши издало указ, запрещавший слушать такие передачи. Пойманные строго наказывались.

Слушать радио было непросто, потому что немцы постоянно глушили передачи. Тссс, всегда говорил Спира. Однажды ночью, в июне, по Би-би-си сообщили сногсшибательные новости: немцы начали массированные атаки против Советского Союза. На следующий день Германия приказала арестовать белорусских эмигрантов, находящихся во Франции, большинство из которых было евреями. Лагеря для интернированных пополнились теперь новыми заключенными.

Евреев быстро отлучили от деятельности в торговле, ремеслах и промышленности. С июня по декабрь были изданы указы, ограничивающие участие евреев в области медицины (в том числе стоматологии), фармакологии, права, архитектуры и театра. Число евреев-студентов тоже было взято под контроль.

Где-то все было еще хуже. В июне, сообщило радио Би-би-си, во время еврейского погрома в Каунасе (Литва) было убито почти четыре тысячи человек. В июле немцы овладели Львовом (тогда Польша) и уничтожили там семь тысяч евреев. Неделей позже всех евреев прибалтийских стран принудили носить на одежде желтую звезду Давида. В августе режим Виши стал применять суровые меры против антинацистской деятельности. В сентябре в Париже был застрелен немецкий офицер — возмездием явились массовые казни. В Америке Чарльз Линдберг[10], величайший американский герой того времени, обвинял британцев, евреев и правительство Рузвельта в том, что они подталкивают США вступить в войну. В октябре гестапо начало уничтожать синагоги в Париже.