Изверг. Когда правда страшнее смерти - Эммануэль Каррер
Эта просьба, такая простая и дружеская, особенно тронула меня вот чем: за почти три года нашей переписки впервые вместо «родных», «тех, кто любил меня» или «моих дорогих» он написал имя жены.
* * *Когда два года спустя я сообщил ему, что вернулся к работе над книгой, он не удивился. Он ждал этого от меня – только, может быть, не так скоро. И он в меня верил.
Мари-Франс тоже обрадовалась этой новости. Я позвонил ей, чтобы попросить материалы дела. По закону оригинал является собственностью осужденного, но он занимает много места. В тюрьме держать его негде, а тамошние камеры хранения переполнены, и по его просьбе все хранилось у нее. Она пригласила меня приехать и посоветовала опорожнить багажник машины, чтобы поместились все папки. Я понял, что она даже рада сбыть с рук этот тягостный груз и что теперь мне придется хранить его у себя в Париже, пока не кончится срок заключения.
Адрес Мари-Франс – деревня в пятидесяти километрах к востоку от Лиона. Я понятия не имел, из какой она социальной среды, и удивился, увидев большой и роскошный дом посреди парка, спускавшегося к реке. Место оказалось дивное, обустройство богатое. Мари-Франс просила приехать в будний день, чтобы поговорить спокойно: у них с мужем уйма детей и внуков, которые приезжают по выходным, редко когда меньше двадцати человек. Раф, ее муж, до выхода на пенсию имел свое дело в текстильной промышленности. Сама Мари-Франс тоже из семьи потомственных лионских шелковых фабрикантов. Пока не выросли дети, она жила жизнью типичной буржуазной жены и матери, разве что религиозностью выделяясь из большинства себе подобных. В пятьдесят лет, как рассказывает сама Мари-Франс, если ее очень попросить, она услышала зов. Ее ждали в тюрьме. В тюрьме? Прошло немало времени, прежде чем она поняла и вняла, ведь экзальтированной женщиной ее не назовешь. К тому же попечителями о тюрьмах не становятся в одночасье. Существует испытательный срок, в течение которого кандидаты оказывают поддержку родственникам заключенных до и после свиданий. В Вильфранш-сюр-Сон я был поражен атмосферой, которую создают эти доброхоты в таборе, гордо именуемом залом ожидания в преддверии тюрьмы. Благодаря им здесь не так мрачно: предложат кофе, поговорят, тех, кто приходит в первый раз, потихоньку научат всем правилам. Успешно пройдя эти испытания, Мари-Франс была допущена за порог и с тех пор поддерживала своей дружбой десятки заключенных в окрестностях Лиона. Жан-Клод, с которым она знакома уже почти шесть лет, явно числится у нее в любимцах. Она знает наперечет все его страхи, знает о его психической нестабильности (ему немного надо, полагает она, чтобы сорваться и наложить на себя руки), но она ценит как истинный дар Божий его способность видеть, несмотря ни на что, в жизни хорошее: «И потом, понимаешь (Мари-Франс легко переходит на «ты»), ему так легко помочь. Приятно, когда человеку легко помочь. Когда я прихожу, часто бывает, что он повторяет мне какую-нибудь фразу, которую я сказала ему в прошлый раз, и уверяет, что она поддерживала его всю неделю. Это придает мне сил».
Такая отзывчивость, ценное качество в глазах попечителя о тюрьмах, снискала ему еще одного ангела-хранителя – того самого Бернара, о котором он рассказывал мне в письмах. Мари-Франс пригласила его с женой к обеду. Накануне Бернар проделал путь из Лиона в Париж и обратно, чтобы навестить его в тюрьме Фрэн, куда его только что перевели. Бесцеремонно вырванный из среды, ставшей ему привычной, он оказался в незнакомом месте, среди незнакомых людей, чувствуя себя посылкой на сортировочной станции. А для Бернара в его семьдесят пять лет не было ничего естественнее, чем немедленно сесть в поезд, чтобы хоть на полчаса он мог увидеть лицо друга. Сам-то я съездил в Вильфранш-сюр-Сон всего один раз, и мне стало немного стыдно, тем более что Бернару стоило отчаянного усилия переступить порог тюрьмы Фрэн, с которой у него связаны самые страшные воспоминания. В свое время, приговоренный к смерти за участие в Сопротивлении, он попал туда из гестапо и два месяца жил в ожидании казни. Единственной доступной ему книгой все это время был экземпляр сочинений святой Терезы из Лизье; благодаря ей он уверовал и перестал бояться смерти. Его не расстреляли – отправили в лагерь. Он ехал в Бухенвальд четыре дня в закрытом вагоне, без еды, без питья, кроме собственной мочи, зажатый между полуживыми товарищами по несчастью, большинство из которых прибыли на место трупами. Я не утверждаю, что подобный опыт гарантирует в дальнейшем ясность рассудка, но привожу эти подробности, чтобы Бернара не приняли за святошу, не знающего жизни и ее мерзостей. Тем не менее этот старый голлист[13], убеждений, скорее, правых и традиционных, говорит о Жан-Клоде Романе, мошеннике и убийце, как о милейшем молодом человеке, повидаться с которым – всегда одно удовольствие. И за его словами чувствуется не насилие над собой из человеколюбия, а неподдельная дружба.
После обеда мы вышли на террасу, откуда открывался вид на реку и долину Эна, показавшуюся мне для долины на редкость холмистой. Стояло бабье лето: деревья пламенели, небо было ярко-синее, пели дрозды. Мы грелись на солнышке за кофе и швейцарским шоколадом. Раф, чем-то похожий на Филиппа Нуаре, благожелательно кивал, слушая разговор своей жены и своего друга Бернара об их подопечном. Казалось, будто он тоже с ним знаком и прекрасно к нему относится. «Стало быть, и вы, – спросил он меня, – теперь состоите в этом обществе?» Я не знал, что ответить. Неудобно было обманывать этих людей, и мне не хотелось, чтобы они думали, будто я так же безоговорочно поддерживаю Жан-Клода. Для меня он и Жан-Клодом-то не был. В письмах я сначала обращался к нему «месье», потом – «уважаемый месье», потом – «уважаемый Жан-Клод Роман», но до «дорогого Жан-Клода» никогда бы не дошел.
Я слушал, как Мари-Франс и Бернар оживленно обсуждают его гардероб («один теплый свитер на зиму у него уже есть, синий, хорошо бы еще серый, из толстой шерсти, может быть, Эммануэль мог бы ему занести…»), и находил их дружеские чувства, такие простые и по-человечески понятные, достойными восхищения и в то же время почти чудовищными. Лично я не был на них способен, мало того – я к этому и не стремился. Я не стремился зайти по этому пути так далеко, чтобы проглотить, не моргнув глазом, откровенную сказку о влюбленной девушке, покончившей с собой накануне экзамена, или видеть, подобно Бернару, в этой трагедии перст судьбы: «Подумать только, что понадобилась вся эта ложь, игра случая и эта страшная драма, чтобы он
