Двужильная Россия - Даниил Владимирович Фибих
– У нас в народе поверье: если северное сияние на небе, значит – война. Эти лучи напоминают мечи, – сказал сопровождавший нас латышский писатель Ю. Ванагс. Он хорошо говорит по-русски.
В 361-м артполку приняли нас прекрасно. Утром, едва сели завтракать, – за окном нарастающий визг бомбы, затем – «трах, трах, трах», оконные стекла вылетели. Все повскакали, даже я. За деревней, над замерзшей рекой, по которой проходила дорога, метрах в ста – ста пятидесяти клубился беловатый дым. Немец подкрался незаметно, мы даже гул мотора не слышали.
Весь день недалеко от нас шла бомбежка, дом дрожал. Командиры во главе с майором Поповым то и дело ныряли в щель, вырытую тут же, в хлеву. Я оставался сидеть в избе. Березниченко, очень нервничающий при каждом появлении немецкого самолета, потом, вернувшись в редакцию, рассказывал о моем бесстрашии и о том, что я удивил этим даже боевого командира полка.
К майору приехала погостить его молодая жена, машинистка Артуправления, живущая при 1-м эшелоне. Стройная, хорошенькая, с энергичным подбородком. Ей двадцать два года, ему сорок. Познакомились и поженились на фронте. Прежняя семейная жизнь у майора была нескладной: прожил с женой 20 лет, она не раз ему изменяла, и в последний раз, приехав с фронта, он застал у жены любовника. Майор не скрывал своей любви к новой жене, да и она, кажется, любит его по-настоящему. Березняченко рассказывал, как, сидя во время бомбежки в щели, он слышал в темноте поцелуи. Любовь на фронте. Трогательно и грустно. Тема для романа!
У майора орден Красного Знамени.
Водкой нас поили так, что мне стало нехорошо. Потом я лег спать – проспал весь вечер и ночь. На следующий день в легковой машине майора – выкрашенная в белый цвет «эмка» – поехал на батарею. Березниченко был поражен моей «храбростью» – поехал днем, когда немцы бомбят чуть ли не каждую машину. Движение происходит только по ночам.
Батарея расположилась в редком осиновом лесу. Пушки на грузовиках, одинаково пригодные в качестве и противотанковой, и полевой, и зенитной артиллерии. Работают действительно хорошо, однако ничего зацепившего меня как писателя я здесь не нашел. О романтической истории майора я, конечно, не говорю.
Назад нас доставили (почти до самых наших Вязков) на той же «эмке». Давно я так не ездил!
Вернувшись, обнаружил у себя на воротнике гимнастерки вшей. Этого еще со мной не бывало. Осмотрев нижнюю сорочку, нашел еще с десяток. А ведь всего пять дней назад я вымылся и переменил белье.
Что ж можно сказать о моих товарищах, которые не знаю когда мылись и меняли белье?
Все стонут и вздыхают о бане, но никто практически не займется этим вопросом. При желании можно было бы организовать коллективное мытье.
Мы кричим о «вшивых фрицах», а сами?.. Ведь мы, газетные работники, находимся в гораздо более привилегированном положении. А каково тем, кто живет в блиндажах, в лесных шалашах, в окопах? Они по два, по три месяца не мылись.
8 апреля
Я устал. Не столько от войны, сколько от серой, скучной работы, от той жизни, какую веду, от людей, которые меня окружают. Перспектив для себя я не вижу. Продвижение по работе, по службе? Весьма сомнительно.
Работая в этой газете, я никогда не выдвинусь. Единственная ставка – на корреспонденции в центральную печать. Последние дни все чаще приступы апатии, безразличия ко всему. Отношения с редактором более или менее прохладные. Я не подхалим и, видимо, не умею скрывать своего отношения к людям.
Одиночество. Скука. Фронт давно потерял для меня прелесть остроты и новизны. Больше ничем не удивишь – все видено и пережито. Правда, кроме ранения.
Мучительно завидую Ковалевскому. Он общается с другими людьми, он и сейчас работает как писатель. Завидую тем писателям, которые печатаются на страницах «Правды» и «Красной звезды», издают свои книги, живут полнокровной жизнью. Что касается меня – снова положение литературного поденщика, рабочей клячи, чувство неудовлетворенности, тайной горечи.
Обещанную Дедюхиным вторую «шпалу» так до сего времени и не получил. А уж четвертый месяц пошел. Напомнить ему письмом, конечно, неудобно. Перебраться во фронтовую газету? Там перенаселение писателей.
Нужно что-то делать самому, как-то выдвигаться, что-то придумать.
21 апреля
Весна, весна! Наступила она дружно и сразу, снег стаял быстро и как-то незаметно. Ожидаемого наводнения не было. Но мосты на Ловати и других реках снесены. Армия голодает – нет подвоза. В частях выдают по 100, по 50 гр. сухарей. У нас в редакции настроение пониженное – народ голодный, хмурый. Делят сухарные крошки между всеми. Переходим на самозаготовки – берем у населения картошку и мясо, где за деньги, где так. Части только этим и живут. Последние дни стали нам подбрасывать продовольствие на У-2. Сбрасывают без парашютов – мы получаем сухари, превращенные в крошки, концентраты, смешанные с сахарным песком, мятые банки консервов. Сравниваешь ежедневные регулярные, по графику рейсы Ю-52 над нашей головой – и злость, и горечь на душе.
Ах, Расея!
Армия перешла к обороне. Узнал: был одно время проект реформировать 1-ю Ударную. Провалился!..
Сейчас бы наступать, отрезать немецкие клинья – и нет сил. Людей нет. Некому воевать. Так ли велики наши резервы, о которых мы кричим? В Латвийской дивизии новые пополнения состоят из уголовников, досрочно выпущенных из тюрем. На фронте можно встретить все возрасты, от 18 до 45 лет.
Сибиряки давно уже дерутся.
Семь дней пробыл в частях и отдохнул душой после редакции. Двинулись вчетвером – зам. редактора Лысов, маленький Чебулаев, фоторепортер Дмитриев (помесь чеховского телеграфиста Ятя со Смердяковым) и я. По дороге все рассосались, и остался один я.
Время разъездов на машине давным-давно миновало. Способ передвижения – на своих двоих.
Из нашего Векшина двинулись километров за двенадцать. Местами непролазная грязь, местами сухо. Хорошо еще, что дорога шоссейная – соединяет Холм и Старую Руссу. Лес уже весенний, красное весеннее солнце дрожит в багровых озерцах и болотах. Жаворонки заливаются весь день как сумасшедшие. Хорошо!..
В Севрикове нашли 44-ю бригаду. Нас встретили приветливо, накормили. Однако ночью мы были внезапно разбужены: бригада спешно снималась, уходила с фронта. Куда? Почему? Неужели снова отступление?
Мне вспомнились заготовленные и заложенные чурбаками ящики для мин, которые я видел на шоссе. Тревожный признак.
Однако выяснилось, что 44-я перебрасывается в район деревни Борисово, где накапливаются
