Сара Бернар - Моя двойная жизнь

Вся труппа собралась в фойе: мужчины и женщины в самых разных костюмах, но на всех — знаменитая мантия Доктора.

Когда сообщили, что церемония начинается, все поспешили в фойе, где стояли бюсты.

Я держала сестренку за руку. Перед нами шествовала очень толстая и крайне торжественная госпожа Натали, «сосьетерка» «Комеди Франсез», — старая, злющая, сварливая. Режина, опасаясь наступить на хвост мантии Мари Руайе, встала нечаянно на шлейф Натали; та резко обернулась и с такой силой толкнула девочку, что та отлетела и ударилась о колонну, на которой стоял один из бюстов.

Режина вскрикнула и тут же бросилась ко мне, ее хорошенькое личико было залито кровью. «Злая тварь!» — воскликнула я, набрасываясь на толстую даму… и в тот самый момент, когда она собиралась ответить, влепила ей пару пощечин.

Обморок старой «сосьетерки», сутолока, шум, возмущение, одобрение, приглушенные смешки, удовлетворенная жажда мести, сострадание актрис-матерей к маленькой бедняжке и т. д., и т. д.

Образовались две группы: одна — вокруг злобной Натали, все еще пребывавшей в обмороке, другая — вокруг маленькой Режины. И странно было наблюдать, до чего разные это были группы — и по составу, и на вид. Возле Натали собрались холодные, торжественные женщины и мужчины, которые, стоя, обмахивали — кто платками, а кто веерами — толстую распластавшуюся тушу. Одна «сосьетерка», молодая, но свирепая, решила брызнуть ей в лицо водой. Тут Натали сразу очнулась и, поднеся руки к лицу, прошептала слабым голосом:

— Что за глупость! Вы смоете всю краску!

Возле Режины суетились молодые женщины и, присев, отмывали ее хорошенькое личико, а малышка тем временем оправдывалась своим хриплым голосом:

— Я не нарочно это сделала, сестрица, клянусь тебе! Эта толстая кляча стала лягаться, а из-за чего? Из-за сущего пустяка!

Ибо Режина, этот херувимчик, созданный, казалось, на зависть остальным ангелам, эта безупречная и поэтичная краса, имела привычку изъясняться, как извозчик, и ничего нельзя было с этим поделать.

Ее грубая шутка вызвала громкий смех маленького, дружелюбно настроенного по отношению к ней кружка и заставила пожать плечами враждебный лагерь.

Брессан, самый очаровательный и самый популярный из артистов театра, подошел ко мне.

— Придется уладить это дело, мадемуазель, ибо короткие руки Натали на деле могут оказаться очень длинными. Вы несколько погорячились, но это между нами, и лично мне это нравится, да и девочка такая забавная и красивая… — сказал он, показывая на мою сестренку.

Публика топталась в зале. Эта сцена задержала нас на двадцать минут. Пора было выходить на сцену.

— А ты отчаянная, моя милочка, — сказала, поцеловав меня, Мари Руайе.

А Роза Баретта прижалась ко мне со словами:

— О! Как ты могла решиться?.. Ведь это «сосьетерка»…

Что касается меня, то я не совсем ясно сознавала случившееся, однако инстинкт предупреждал меня, что я дорого поплачусь за это.

На другой день я получила письмо из дирекции, в котором меня просили прийти в театр завтра, к часу, по делу, касающемуся лично меня. Я проплакала всю ночь, но скорее от расстройства, а не по причине раскаяния; но, главное, меня раздражал неминуемый натиск домашних, который наверняка предстояло вынести. Я утаила письмо от матери, ибо с того дня, как я поступила в театр, она предоставила мне самостоятельность. Потому-то я и получала теперь письма сама, без ее ведома. И могла ходить одна куда угодно.

В назначенное время я явилась в директорский кабинет.

Господин Тьерри встретил меня очень холодно, нос у него покраснел больше обычного, и глаза глядели фальшивее, чем всегда, он сделал мне строгий выговор, осудив мое неповиновение дисциплине, отсутствие у меня должного уважения, мое скандальное поведение, закончил же он свою жалкую проповедь советом испросить прощения у госпожи Натали.

— Я пригласил ее, — добавил он. — Вы принесете свои извинения в присутствии трех «сосьетеров» из комитета, и, если она согласится простить вас, комитет решит, наложить ли на вас штраф или расторгнуть с вами контракт.

Несколько минут я безмолвствовала.

Я представляла себе отчаяние матери; видела ухмыляющегося крестного, торжествующую тетю Фор с ее неизменным: «Какой ужасный ребенок!..» Видела мою дорогую де Брабанде со сложенными руками и печально поникшими усами, такую трогательную в своей немой мольбе, видела ее маленькие, наполнившиеся слезами глазки. Слышала, как спорит со всеми моя заботливая и робкая Герар, отважно не терявшая веры в мое будущее.

— Ну так как же, мадемуазель? — сухо спросил господин Тьерри.

Я смотрела на него, не отвечая. Он начал терять терпение.

— Я приглашу госпожу Натали сюда, — сказал он. — А вас попрошу выполнить все необходимое, да поживее, надеюсь, вы понимаете, что у меня есть другие дела, мне же приходится исправлять совершенные вами глупости.

— О нет, сударь, госпожу Натали звать не надо, я не стану просить у нее прощения. Я хочу уйти, расторгнуть контракт сейчас же!

Он совсем смешался, и его злость преобразилась в несказанную жалость к этой неукротимой и своенравной девочке, которая готова была погубить свое будущее из-за какого-то самолюбия. Он смягчился и стал более вежливым. Предложил мне сесть чего до сих пор не сделал. И, расположившись напротив меня, стал благостно рассказывать о преимуществах этого театра, об опасностях, которые подстерегают меня, если я покину прославленный Дом, куда меня, к моей чести, приняли, приводил еще множество всяких доводов, один другого лучше и разумнее, так что я в конце концов расчувствовалась.

Но когда, увидев, что я дрогнула, он опять решил пригласить госпожу Натали, я ощетинилась, словно хищный зверек:

— О, пусть не приходит, не то я снова ее ударю!

— В таком случае, — сказал он, — мне придется пригласить вашу матушку.

— Сударь, моя мать все равно не придет, она никуда никогда не ходит!

— Хорошо, я сам к ней зайду.

— Бесполезно, сударь, мать предоставила мне самостоятельность. Я все решаю сама и одна отвечаю за свои поступки.

— Хорошо, мадемуазель, я подумаю.

И он встал, давая мне понять, что беседа окончена.

Я вернулась домой с твердым намерением ничего не говорить матери, но сестренка, когда ее стали спрашивать о ранке, обо всем рассказала, да еще прибавила от себя, описав грубость «сосьетерки» и смелость моего поступка.

Роза Баретта, которая пришла проведать меня, плакала, она была уверена, что контракт со мной расторгнут. Все семейство пребывало в горестном волнении, горячо обсуждая случившееся; я нервничала.