Хендрик Фертен - В огне Восточного фронта. Воспоминания добровольца войск СС

Очень скоро мы узнали, что русские расстреливают почти всех, кто попадает к ним в плен. Для нас стала кошмаром мысль о том, чтобы попасть к ним в руки. Они ведь даже отказались подписать Женевскую конвенцию 1929 года, регламентирующую отношение к военнопленным.

В декабре очень редко светило солнце. Но если небо во время заката было ясным, то мы особенно остро ощущали тоску по дому, глядя на солнце, скрывающееся за горизонтом. Многие немецкие солдаты в такие минуты, двигаясь в составе патруля или стоя в карауле, без слов прощались со своими возлюбленными и с далеким домом. На этой земле, казавшейся нам краем света, наша жгучая страсть к путешествиям бесследно испарилась, сменившись желанием вернуться на родину.

Почти каждый день промерзший сельский пейзаж вокруг нас скрывался в тумане, который рассеивался только к девяти часам утра. Окончательно рассветало только к одиннадцати утра. А к четырем часам вечера снова темнело. Поэтому по вечерам мы больше не старались с боями продвинуться вперед, а искали теплое место для ночлега. Для этого нам нужно было найти деревенскую хату. Только в ней мы могли пережить ночные морозы, которые порою были больше тридцати градусов. В те дни нашим пехотинцам пришлось преодолевать трудности, с которыми мы не сталкивались прежде. В том числе нам приходилось, несмотря на свою нелюбовь к этому, входить в деревни после наступления темноты. Без теплого укрытия от снега и ветра было невозможно выжить.

Как ни примитивны были бревенчатые хаты с их земляными полами, но они защищали от непогоды, и в них мы могли согреться, сидя у печки. Многие дома состояли всего из одной комнаты, в которой спала вся семья. С наступлением морозов мы уже не так переживали из-за вшей и блох. Деревенские хаты были для нас спасительным убежищем, и во время боев мы берегли их как зеницу ока! Вернувшиеся из патрульного рейда или отстоявшие в карауле бойцы больше не обращали внимания, если мимо них по полу пробегала мышь. Главное, что мы были в тепле. Кислый аромат тыквенного супа уже не вызывал у нас отвращения. Горячий суп согревал нашу кровь, и наши руки и ноги, наконец, отходили от мороза.

Когда наступала ночь, вся семья ложилась спать на печь, устланную старыми покрывалами. Мы же ночевали на соломе, которую клали для нас на пол. Если же в доме был младенец, то его люлька висела под потолком прямо над нашими головами. Несмотря на средневековые условия быта и войну, а может, именно благодаря войне, нам было уютно в этих крестьянских домах.

В одно время нам довелось жить в крытой соломой хате одной семьи, где старшую дочь звали Аннушкой. Этой красивой девушке еще не исполнилось и двадцати, но она остро переживала горечь поражений ее страны, была полна национальной гордости и относилась к нам очень настороженно. До войны она работала учительницей и единственная в деревне могла немного говорить по-немецки. Аннушка не скрывала своих коммунистических убеждений, но при этом и не кричала о них. Однако стоило нам заговорить о нищете, царившей в «советском раю», как она резко прерывала разговор, заявляя, что не понимает сказанного нами. Она смотрела на нас, германцев (как она нас называла), одновременно с недоверием и интересом. Она была нашей ровесницей, но мы порою спрашивали себя, была ли Аннушка действительно одной из дочерей семьи или партизаном, внедренным к нам. Впрочем, даже если бы это и было так, мы при своей неопытности все равно не смогли бы заметить разницы. Зато мы замечали, что под ее старой телогрейкой скрывается превосходная фигура. А еще, когда она порою ходила без своего обычного белого платка, мы видели, что у нее красивые темные волосы. Аннушка улыбалась, замечая наши восторженные взгляды.

Нашим хозяевам всегда что-нибудь перепадало от нас, когда мы получали свои пайки. Правда, продуктовое обеспечение доходило до нас далеко не всегда. В погодных условиях, которые были тогда, поставки продовольствия и всего остального очень часто задерживались по многим причинам. Колонны грузовиков преодолевали свой путь по замерзшим дорогам, лишь когда двигались позади гусеничной техники.

Горячую еду нам доставляли с батальонной полевой кухни. Ее либо несли бойцы у себя за спиной в специальных канистрах, либо привозили на санях, запряженных крестьянскими лошадьми. В некоторых случаях это был долгий и опасный путь. Поэтому порой наша еда доставалась русским солдатам, перехватывавшим ее на пути и убивавшим тех, кто должен был ее доставить. Тем не менее номинально наш ежедневный рацион был значительно лучше того, на который мы могли рассчитывать во время подготовки. В него входило 650 граммов хлеба, 45 масла или других жиров, 120 сыра, 120 свежего мяса, 200 джема или искусственного меда, 10 граммов цикориевого кофе и шесть сигарет «Юно», наслаждаться вкусом которых нам в действительности удавалось довольно редко.

Описывая ту войну, также нельзя обойтись без трех слов, которые очень многое говорят о ней — изгнание, эвакуация, беженцы. Реалии этого апокалипсиса двадцатого века были таковы, что для большинства людей домом становилась беднейшая лачуга, а судьба подбрасывала самые непростые испытания. Солдаты, подобные нам, ощущали себя степными кочевниками, оказавшимися среди русских равнин отрезанными от всего остального мира. Вся наша жизнь теперь вертелась вокруг расположения дивизии.

Следующая деревня, которую мы заняли, сделав небольшой зигзаг во время движения, оказалась совершенно безлюдна. Все жители уже покинули ее. И эта деревня стала нашим очередным рубежом обороны. Чтобы достигнуть ее, нам пришлось совершить длившийся около часа марш-бросок, двигаясь по сугробам метровой высоты. По пути мы постоянно растирали снегом лица друг друга, едва на них появлялись желтые пятна, которые были первым признаком обморожения. Только это и позволило нам избежать более серьезных последствий.

На новом месте мы делали все возможное, чтобы превратить этот временный приют в свой дом. Для этого нам приходилось многое воспринимать с юмором. «Юмор — это когда ты смеешься вопреки всем невзгодам», — написал один из наших оптимистов на стене, покрытой сажей. Отогреваясь в убогом крестьянском жилище, которое было нашим новым пристанищем, я смотрел на эту надпись и старался отвлечься от грустных мыслей.

Так или иначе, мы не разучились смеяться. Среди нас всегда находился кто-нибудь, кто старался развеселить остальных своими шутками. В числе таких светлых людей оказались и два брата-близнеца. Они были датчанами, жившими в Копенгагене, и, как и мне, им было по восемнадцать лет. Блондины, сохранившие детскую розовощекость, — они являли собой типичный образец европейских добровольцев, воевавших в Вооруженных силах Германии. Они были очень живыми, спортивными, подвижными и говорили так быстро, что нам часто приходилось просить их помедленнее произносить слова, чтобы их понять. При этом, говоря по-немецки, они шепелявили, использовали слова из родного языка и, конечно, у них был типичный датский акцент. Уже одно это не могло не вызывать у нас смеха. Но они были хорошими товарищами. И мы все были очень расстроены, когда однажды на рассвете обнаружили, что траншея близнецов в конце деревни оказалась пуста.