Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - Борис Михайлович Носик
Любопытно, что, если бы Анна Андреевна вдруг увидела себя в Лондоне на стене выставочной залы, пожаловав на выставку с друзьями? Неужели стала бы суетиться, уводя своих спутников в дальний конец залы, как за полвека до этого суетилась, похоже, в парижском Салоне: «Идите сюда, господа, там не на что смотреть… А здесь вот портрет Мод Абрантес, между нами всегда, между прочим, находили сходство…». А может, и замерла бы перед рисунком, не в силах оторваться от юной красы этого длинного тугого тела: «Неужели это я? Боже Всемогущий, что с нами делает время…».
В Лондоне она повидала, через двадцать лет, «Гостя из будущего» и через пятьдесят – «отступника» Бориса Анрепа. Их лондонские дома показались ей слишком большими и богатыми после ее нищенской «будки» в Комарове, после России и Средней Азии: она и забыла уже, что люди могут так жить, придавать такое значение жилью, вещам – даже лучшие из людей…
В Лондоне Ахматову разыскала некая мадам Мок из Парижа, которая по совету самого месье Гоголева (нет, не Гоголя, мадам) писала диссертацию о творчестве Оленьки Глебовой-Судейкиной. О каком еще творчестве? Она сама была результатом творчества, Творенья… Это ее фотография? Боже, что с ней стало! Но у меня диссертация о творчестве, мадам, она ведь вышивала, пела, танцевала, лепила фигурки, переводила Бодлера – о, эти русские женщины… Вы знаете, мадам, что она умерла в Париже, как раз в то время, мадам, когда вы начали писать о ней в своей знаменитой поэме. Она жила в скудости, окруженная птицами – много-много птиц. В войну немецкая бомба попала в ее птиц…
Из Лондона Ахматова поехала в Париж. Париж полвека спустя – без Амедео, без Ольги, без фиакров… Еще жив был, впрочем, Георгий Адамович, некогда участник гумилевского Цеха поэтов: «При первой же встрече, – вспоминал старенький Адамович об этом их парижском свидании, – я предложил ей поехать на следующее утро покататься по Парижу… Она с радостью приняла мое предложение и сразу заговорила о Модильяни, своем юном парижском друге, будущей всесветной знаменитости, никому еще в те годы неведомом.
…Прежде всего Анне Андреевне хотелось побывать на рю Бонапарт, где она когда-то жила. Дом оказался старый, вероятно восемнадцатого столетия, каких в этом парижском квартале много. Стояли мы перед ним несколько минут. «Вот мое окно, во втором этаже… Сколько раз он тут у меня бывал», – тихо сказала Анна Андреевна, опять вспомнив Модильяни и будто силясь скрыть свое волнение».
Анна Андреевна Ахматова умерла в московской больнице год спустя, в 1966-м году. Хоронили ее в Ленинграде. Хоронили как королеву. Непримиримая бунтарка Надежда Мандельштам писала по этому поводу, что она лишь раз видела «человеческое лицо у социализма», вернее, человеческие лица при социализме:
«Траур носят живые по мертвым, а я только один раз видела живые лица в Петербурге – Ленинграде – в многотысячной толпе, хоронившей Ахматову и оцепившей сплошным кольцом церковь Николы Морского… Толпа была молодая – студенты сорвали занятия и пришли отдать последний долг последнему поэту. Изредка мелькали современницы Ахматовой в кокетливых петербургских отрепьях. Невская вода сохраняет кожу, и у старушек были нежные призрачные лица…».
Надежда Мандельштам рассказывает, как плакал Лев Гумилев, как потерянно бродил осиротевший Бродский, с удивлением отмечает, как много было в толпе, хоронившей Ахматову, молодых евреев, в том числе молодых евреев-выкрестов… Похоронили Анну Ахматову в Комарове, там, где у нее была в годы ее старости дачка-«будка». Теперь вся петербургская элита мечтает быть похороненной на тенистом кладбище в Комарове – поближе к Ахматовой. Экскурсионные автобусы останавливаются у штакетника дачного забора, и экскурсанты, благоговейно смолкая, смотрят на неприглядную казенную дачку.
Ахматова написала когда-то о петербургских аристократах минувшего столетия:
«Про их великолепные дворцы и особняки говорят: здесь бывал Пушкин, или: здесь не бывал Пушкин. Все остальное никому не интересно».
В Шереметьевском Фонтанном Доме, в бывшей квартире Пуниных, открыли недавно музей Ахматовой. Ее трудно отыскать и почувствовать там, в этих пустоватых комнатах роскошной чужой квартиры, где она жила по инерции и по нужде… У нее ведь никогда не было быта, она была бездомная скиталица, вечный бомж. Старушки-дежурные, праздно заполняющие коридор музея (нищенский приработок к нищенской пенсии), шепчут растерянному посетителю: «А рисунок-то Модильяни видели? Во-от он…». Ну да, конечно, и Модильяни – он тоже ведь был бездомный, поди-ка сыщи в Париже его жилье… В старости Она все поняла и, простив все, написала о своем молодом возлюбленном:
Этот тоже довольно горяИ стыда и лиха хлебнул.Но что пользы считаться горестями? Господь всех нас рассудит.
Приложение
Амедео Модильяни
Я очень верю тем, кто описывает его не таким, каким я его знала, и вот почему. Во-первых, я могла знать только какую-то одну сторону его сущности (сияющую) – ведь я просто была чужая, вероятно, в свою очередь, не очень понятная двадцатилетняя женщина, иностранка; во-вторых, я сама заметила в нем большую перемену, когда мы встретились в 1911 году. Он весь как-то потемнел и осунулся.
В 10-м году я видела его чрезвычайно редко, всего несколько раз. Тем не менее он всю зиму писал мне[3]. Что он сочинял стихи, он мне не сказал.
Как я теперь понимаю, его больше всего поразило во мне свойство угадывать мысли, видеть чужие сны и прочие мелочи, к которым знающие меня давно привыкли. Он все повторял: «Передача мыслей…». Часто говорил: «Это можете только вы».
Вероятно, мы оба не понимали одну существенную вещь: все,