Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - Борис Михайлович Носик
Итак, он никогда не рассказывал ей о женщинах. Но он и о друзьях ей не рассказывал тоже – «не слышала от него ни одного имени…», а у него ведь была куча друзей – на Монмартре, на Монпарнасе, в «Улье», в «Сите Фальгъер». Они говорили о снах, о поэзии, читали стихи, и он постеснялся признаться ей, что пишет стихи. Ее русские стихи звучали как музыка, как Верлен, как Данте, и он провидел, сколь она талантлива. «Я не слышала от него ни одной шутки…» – написала она с удивлением, видя и в этом его необычность, его неземное благородство. Но как можно шутить с иностранцем, не знающим твоего языка? К тому же итальянский юмор, как, кстати, и французский, так сильно отличен от русского.
Она много внимания уделила в очерке его бедности. Когда она села писать свой очерк, все иностранцы уже казались русскому богачами. Но в те времена, о которых она писала, было не так: небогатый дворянин и студент Гумилев мог из пособия, высылаемого зачем-то ему, взрослому мужчине, отцом, «отложить» на путешествие по Абиссинии. А молодая жена его могла вот так сесть и уехать в Париж, когда ей вздумается. А больному Амедео тетушка должна была выслать деньги на поездку за сотню верст в Нормандию. Конечно же, он беден был по сравнению с людьми «ее круга», редко «работавшими», издававшими за свой счет сборники своих стихов и считавшими, думаю, справедливо, писание бесплатных стихов работой. К тому же небольшое пособие, которое присылала ему мать, он пропивал, раздавал, тратил немедленно. Вот и они вдвоем разъезжали в экипаже по Булонскому лесу – прощай, плата за портрет и материнский почтовый перевод!
Итак, он не знакомил ее со своими друзьями, а она прятала его от своих: в очерке сказано, что он не хотел, чтоб она подходила к нему на выставке с русскими друзьями, но думается, это скорее было опасно для нее, чем для него. У нее были для этого веские основания. Но и он тоже любил тайну. Он скрывал от художников свои скульптуры, а от скульпторов – картины. Немногим раскрывал их с Максом Жакобом эзотерические штудии. Он скрыл от всех Анну: ее нет ни в чьих воспоминаньях, но ведь и портретную его Эльвиру дочь Жанна потом ни в чьих воспоминаньях не могла разыскать.
В конце концов оказалось, что Ахматова не слишком много может (и решается) рассказать соотечественникам о знакомстве со всемирно известным художником Модильяни. Ну да, они гуляли по Люксембургскому саду, они сидели в дождь под его старым зонтом на скамейках: на бесплатных – а с Гумилевым сидели на стульях, платных, железных… Она обрушилась на его биографов, даже таких осведомленных, как Поль Гийом, дав волю ревности. «Великая ревнивица!» – с завистью вздыхала тоже отнюдь не смиренная подруга ее, Надежда Мандельштам: да чему там могла научить его, интеллектуала и поэта, какая-то там наездница из Южной. Африки, которую они вдобавок называют еще поэтессой (и это притом, что он знавал в юности такую поэтессу, как она) и которая позволяла себе великого художника называть поросенком? Кого может «просветить» подобная невежа? «Могу и считаю необходимым засвидетельствовать, – бушевала 75-летняя ревнивица, – что ровно таким же просвещенным Модильяни был уже задолго до знакомства с Беатрисой X., то есть в 10-м году.» Впрочем, это, пожалуй, единственные строки, где она дала себе волю. Остальное было сдержанно, пристойно и невнятно. И в общем, матерьялу не набралось даже на крошечный очерк. Тогда Ахматова стала дополнять его какими-то сведениями из календаря на манер популярного еще тогда Эренбурга – о, как любила интеллигенция все эти перечисленья: докеры Тулона, горняки Астурии, виноградари Бургундии, Брак, Пикассо, Элюар, Арагон, Неруда, что-то они все делали у него, может, все еще боролись за мир… У Ахматовой зачем-то умерли Вера Комиссаржевская, Лев Толстой, Врубель, Фокин поставил «Петрушку», Кафки и Пруста еще не было. Ида Рубинштейн играла Шехерезаду… Все это, конечно, не имело никакого отношения ни к ней, ни к Модильяни, но место кое-как заполняло…
Очерк этот, конечно, несколько разочаровал ее друзей и поклонников. Серьезный молодой ученый В. В. Иванов, сын писателя Всеволода Иванова, среди друзей и коллег более известный как Кома Иванов, сопоставляя стихи Ахматовой и ее устные рас сказы с мемуарным очерком, в котором он обратил внимание на упоминание о книжке Лотреамона, которую Модильяни вечно таскал в кармане, написал так: «Мне жаль, что в мемуарах, которые она дописала чуть позднее, нет этого раскованного озорства, так поражавшего в лучших ее стихах и в поведении с близкими. В прозе больше акмеистического петербургского хорошего тона».
На языке родных осин это значит, что Анна Ахматова снова выступает здесь в роли очень благопристойной царскосельской дамы («на нас глядит Европа вся»). И дальше у серьезного В. В. Иванова интересное наблюдение: «А можно ли о заумном (в хлебниковском смысле) «Мальдороре» Лотреамона в кармане у молодого Модильяни говорить в академическом духе, не сбиваясь самому на сюрреалистическую нелепицу?».
Думаю, что молодые друзья Ахматовой за рюмкой коньяка подтрунивали над этой «темниловкой» в присутствии почтенной озорной авторши. Не исключено, что она подхватывала шутку: одно дело – широкая публика или Озеров, которому можно рассказать Бог знает что, другое дело – свои люди. Смешнее всего сказал об этой истории «рыжий», И. Бродский. Он сказал, что получилась у Анны Андреевны ««Ромео и Джульетта» в исполнении особ царствующего дома». Ахматовой шутка очень понравилась, и легко представить ее счастливый смех, опять же в компании, опять же за рюмочкой коньяка[2].
Если забыть про болезни и про этот ужас, который высокопарно назван был когда-то «бегом времени» (да это же обвал, а не бег!), ей, в общем-то, после всей этой жуткой жизни, выпала счастливая старость…
В 1964-м году Ахматова поехала в Англию по приглашению Оксфордского университета, присудившего ей почетную степень доктора. Если б она приехала на год раньше, она могла бы сходить на лондонскую выставку произведений Модильяни и, увидев там выставлявшийся впервые рисунок «Обнаженная с котом» (а может, и «Обнаженная с кошкой», как знать?), узнать в обнаженной себя саму, такую прекрасную, стройную, с той самой ниткою
