Симона де Бовуар - Зрелость
Наконец, я не знала среды, в которой вращался Пьер; второстепенные персонажи были невыразительны, лишены жизненности. После приемлемого начала роман тянулся нескончаемо. Наспех закончив последние главы, я поняла, что партия проиграна.
Вопреки всему, самыми убедительными пассажами были те, в которых описывались трудности Мадлен. Я вновь обрела спокойствие, но осталась под впечатлением от резкого перехода, совершенного мною, от гордыни к смирению. Мне так и не удалось окончательно решить самую серьезную из своих проблем: примирить свое настоятельное стремление к самостоятельности с чувствами, которые неудержимо толкали меня к другому.
В этом году Муссолини устроил в Риме «фашистскую выставку», и, чтобы привлечь туда иностранных туристов, итальянские железные дороги предоставляли им скидки в 70 %. Мы без угрызений совести воспользовались этим. В отличие от Испании, где крылось много уродств, в Италии не было ни одной стены, которая не поражала бы своей красотой; меня она сразу покорила. Сартра – нет; под аркадами Пизы он с насупленным видом сказал мне, что находит эту страну слишком сухой и что ему там совсем не нравится: дело в том, что ему противно было сталкиваться на улицах с маленькими фашистами в черных рубашках.
Мы посетили самые красивые города центральной Италии, две недели провели во Флоренции. Рим мы решили оставить до следующего путешествия и остановились там всего на четыре дня. Жили мы на площади Пантеона в гостинице «Альберго дель Соле», по словам гида, самой дешевой в городе, там когда-то проживал Сервантес. Мы влюбились в площади, фонтаны и чарующие статуи. Мне нравилось, что Форум представлял собой большой сад с олеандрами, росшими вдоль Священного пути, и красными розами вокруг Бассейна Весталок. И вот я уже гуляю по холму Палатин. Однако присутствие Муссолини давило на город; на стенах красовались навязчивые надписи, тон задавали чернорубашечники. Ночью на улицах никого не было; этот город, где застывшие века горделиво торжествовали над небытием, как будто исчезал. Однажды вечером мы, единственные свидетели, решили бодрствовать там до рассвета. Около полуночи на площади Навона мы разговаривали, сидя на краю фонтана; за закрытыми ставнями ни единого проблеска света. Подошли двое чернорубашечников: что мы делаем на улице в такой час? Наше положение туристов снискало нам их снисхождение, однако они решительно попросили нас отправиться спать. Мы не подчинились; волнительно было шагать по узким римским улицам, не слыша ничего другого, кроме звука собственных шагов, словно мы чудесным образом очутились в одном из селений майя, которое джунгли скрывают от посторонних глаз. Около трех часов в Колизее на нас был направлен фонарь: что мы здесь делаем? Похоже, на этот раз даже для туристов наше поведение было неподобающим. Вздыхая при воспоминании о долгих мадридских ночах, мы в конце концов вернулись в гостиницу. Чтобы оправдать наши билеты со скидкой, нам пришлось побывать на фашистской выставке. Мы бросили взгляд на витрины, где были выставлены револьверы и дубинки «фашистских мучеников».
В Орвието мы видели фрески Синьорелли, задержались на несколько часов среди красных кирпичей Болоньи. А потом была Венеция. Выйдя с вокзала, я с изумлением смотрела на путешественников, которые давали гондольерам адреса своих гостиниц; я надеялась, что такая размеренность никогда не станет моим уделом. Свои чемоданы мы оставили в камере хранения и отправились на долгую прогулку по городу; Венеция открылась нашему взору такой, какой мы больше никогда ее не увидим: это был первый раз. Впервые мы видели «Распятие» Тинторетто. И здесь же, в Венеции, возле моста Риальто мы впервые увидели эсэсовцев в коричневых рубашках; они были совсем не похожи на маленьких черных фашистов; очень рослые, с пустыми глазами, они твердо чеканили шаг. Триста тысяч коричневорубашечников, марширующих в Нюрнберге: это было страшно себе представить. У Сартра дрогнуло сердце, когда он понял, что всего через месяц на улицах Берлина он будет ежедневно встречаться с ними.
В Милане у нас не осталось ни единого су. Мы с грустью бродили под сводами Галереи; рестораны, магазины казались нам неслыханной роскошью, поскольку были недоступны нам. Пришлось отказаться от трех дней, которые мы должны были провести на озерах. Я чуть не плакала от ярости, настолько любая жертва выводила меня из себя. Мы вернулись в Париж.
После отъезда Сартра в Берлин я потеряла всякий интерес к общественным делам. Между тем на небе собирались тучи, их прорывало, сверкала молния. Гитлер разорвал отношения с Лигой Наций, и триумфальный плебисцит, последовавший за его громкой речью 11 ноября, показал, что Германия с энтузиазмом принимала эту политику силы. Никто не поверил ему, когда он заявил, что Германия хочет мира «при соблюдении и равенстве прав». Между тем французские левые продолжали утверждать, что именно Франция должна помешать войне. «Противостоять волнам страха, такова цена мира», – писал Ален в начале 1934 года. Вердикт Лейпцигского процесса – все обвиняемые были оправданы, кроме Ван дер Люббе, приговоренного к смерти и казненного в январе, – убедил левых, что нацисты не были уверены в своей силе. Более всего их страшил подъем французского фашизма. Организации правых под предлогом международного положения и экономического застоя занимались распространением антидемократического воинственного национализма. Скандал, связанный с делом Ставиского, начавшийся в конце декабря, быстро разрастался: правые шумно использовали его против объединения левых, против Третьей республики, парламента и демократии в целом. На протяжении всего января лига «Аксьон франсез», «Патриотическая молодежь», «Французская солидарность», Национальный союз ветеранов войны, «Огненные кресты» устраивали столкновения на бульваре Распай, на бульваре Сен-Жермен, возле Палаты депутатов. Кьяпп сознательно предоставлял им свободу действий. После манифестации, собравшей 26 января на площади Оперы около сорока тысяч человек, кабинет министров подал в отставку; Даладье сформировал новое правительство и отстранил от должности Кьяппа. А 6 февраля, в тот день, когда министры предстали перед Палатой депутатов, начался мятеж. Я лишь издалека следила за всей этой историей: я не сомневалась, что меня она не касается. После бури наступит затишье; мне казалось, что не стоит беспокоиться по поводу этих волнений, над которыми в любом случае я была не властна. Фашизм набирал силу по всей Европе, назревала война: я по-прежнему пребывала в вечном покое.
Конец ознакомительного фрагмента.
Примечания
1
В этой книге я позволяла себе недоговоренности, но никогда обмана. Хотя вполне возможно, что в каких-то мелочах память подвела меня. Отдельные ошибки, которые, возможно, отметит читатель, наверняка не опорочат книги в целом. (Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, примечания автора.)
2
О том, как это произошло, я рассказала в «Воспоминаниях благовоспитанной девицы». (Прим. авт.)
3
«Pagan Love Song» (англ.) – «Языческая песня о любви». Стала наиболее известна в исполнении оркестра Гленна Миллера. (Прим. перев.)
4
Так мы назвали его систему объяснений, хотя сам он считал себя приверженцем картезианского дуализма.
5
«Если деньги сами по себе не приносят счастья, – говорит Фрейд, – то понятно, почему ни один ребенок не жаждет денег».
6
Мой кузен Жак, о котором я рассказывала в своих «Воспоминаниях», представляется мне типичным примером такой неспособности к счастью; она совершенно очевидно вытекала из условий, в которых прошло его детство.
7
На школьном арго – это ученик, берущий частные уроки. (Прим. перев.)
8
По этому поводу он объяснился в «Тошноте».
9
В течение этих двух лет переводили много английских книг: «Грозовой перевал» Эмили Бронте, «Бабушкины сказки» Бенета, «Сарн» Мэри Вэбб, «Контрапункт» Хаксли, «Ураган над Ямайкой» Ричарда Хьюза.
10
«Сынок» (англ.).
11
Cogito (лат.). В философии – акт сознания, представление, мысль, желание и т. п. (Прим. ред.)
12
Скандинавская водка. (Прим. перев.)
