А Пыльцын - Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина

Непривычное ощущение непослушной ноги несколько обеспокоило меня. Однако мои опасения по этому поводу уже знакомый врач, который когда-то "опекал" мою другую ногу при первом визите сюда, развеял словами: "Подумаешь, нервик один поврежден! Срастется, все войдет со временем в норму".

А еще этот врач сказал, что я должен благодарить судьбу за то, что пуля прошла в нескольких миллиметрах от крупной артерии. Если бы этот сосуд был пробит, то мне не суждено было бы выжить, истек бы кровью. А если бы на те же несколько миллиметров пуля отклонилась в другую сторону, то мой частично поврежденный нерв был бы перебит полностью и восстановить управление ногой было бы даже теоретически маловероятно. И тогда финал - калека на всю оставшуюся жизнь. Но судьбе, видно, угодно было снова пожалеть меня.

А пулю из раны во время операции, оказывается, не извлекли. Она как-то хитро обошла кости таза, сразу ее не нашли (рентгена не было) - объявилась она через год и стала мешать мне и сидеть, и лежать (вырезали ее вскоре после войны, совсем в другом госпитале).

Вскоре нас, большую группу тяжелораненых, эвакуировали в армейский тыл, в эвакогоспиталь, так как медсанбату нужно было принимать новых раненых, а затем и менять место дислокации, перебираясь ближе к своей дивизии, продвинувшейся к тому времени вперед.

Судя по тому, что за эти дни в медсанбат поступало большое количество раненых, бои шли ожесточенные: из прочного окружения все еще пыталась вырваться группировка немецких войск.

Наша 38-я Гвардейская вместе со штрафбатом к середине дня 27 июля надежно заперла и удерживала кольцо окружения, соединившись с войсками, обошедшими Брест с севера. К рассвету 28 июля часть сил немцев в Бресте и окрестностях была пленена, но попытки оставшихся вырваться все еще не прекращались.

Москва салютовала доблестным войскам Первого Белорусского фронта, освободившим областной центр, город Брест, двадцатью артиллерийскими залпами из 224 орудий! Радостно было сознавать, что и наша кровь была пролита не зря.

Как потом мы узнали, всем участникам этих боев Приказом Сталина, Верховного Главнокомандующего, была объявлена благодарность. И впервые нам, воинам штрафного батальона, были вручены специальные документы об этом. Нетрудно догадаться, какое значение имели эти типографские бланки с портретом Верховного для поднятия духа наших бойцов, какие положительные эмоции ими были вызваны...

Уже после войны из множества военных мемуаров я почерпнул сведения о подробностях тех боев, свидетелем которых из-за ранения уже не был. Привожу опять строки из книги Н.В. Куприянова "С верой в победу", наиболее подробно описывающего этот период, который прямо касался и нашего батальона.

...Противник силами более дивизии атаковал части 38-й дивизии и к утру 28 июля потеснил их. Подразделения дивизии (а значит, и роты штрафбата) сражались самоотверженно. Получив ранения, гвардейцы (а мне было известно, что и штрафники тоже) оставались в строю и продолжали выполнять боевую задачу. В уничтожении врага существенную помощь оказала штурмовая авиация фронта.

Гвардейцы 110-го полка (а с ним действовал и наш штрафбат) мужественно и стойко оборонялись, и отбили десять (!) контратак численно превосходящих сил противника. Его пехота и танки, не добившись успеха с фронта, обошли полк с флангов...

Далее из книги явствует, что к утру 29 июля, преследуя уже разгромленные и расчлененные в этих очень сложных условиях группы противника, наши войска завершили полное их уничтожение и вышли в район Бяла Подляска. Так что за время, пока я находился в медсанбате, завершились столь памятные бои батальона в составе 38-й Гвардейской Лозовской стрелковой дивизии...

Ну, а в госпитале - снова перевязки. Дня через два не то чтобы разрешили, а настоятельно рекомендовали не только вставать, но и по мере возможности двигаться. Однако нога продолжала оставаться нечувствительной и непослушной. Тем не менее с помощью изобретенного мною "привода" из ремешка я приспособился ходить довольно уверенно, хотя и не так быстро, как хотелось бы.

Госпиталь, вернее - та его часть, где были мы, раненые офицеры, располагался в каком-то большом помещении, а наши койки и нары были двухъярусными. Меня, "безногого", конечно, разместили на нижнем этаже, а надо мной лежал симпатичный, моих лет, тоже старший лейтенант, Николай, рука которого была в гипсе - пуля раздробила кость.

Познакомились, как в таких обстоятельствах говорят, случайно, но быстро и крепко подружились. Много общего было у нас и в биографиях, и в суждениях. Так на войне бывает: короткая встреча, но крепкая дружба и память на всю жизнь. Нашей медсестрой была татарочка Аза, девушка образованная, много знающая, с ней было интересно общаться. И вскоре между Николаем и Азой завязались более чем дружеские отношения. Я попросил Азу, если это возможно, достать что-нибудь почитать, благо времени, свободного от перевязок и других лечебных процедур, было много, да и соскучился по возможности вдоволь насладиться чтением. И рад был безумно, что в госпитале оказалась приличная библиотека.

Читать я научился в очень раннем детстве. И учил меня этому мой старший брат Иван. В пятилетнем возрасте я уже развлекал своим чтением взрослых. Усаживали меня вечером на стол перед керосиновой лампой, и я вслух, не признавая никаких знаков препинания, читал далеко не детские книжки. До сих пор помню книгу "Житье-бытье", автором которой был не то Дорохов, не то Шорохов. Содержание книги этой тоже помню, и теперь понимаю, что она отнюдь не была предназначена даже для более взрослого ребенка.

А когда пошел в школу, то уже во 2-м или 3-м классе прочел среди множества разных книг и "Айвенго" Вальтера Скотта, и "Всадник без головы" Майн Рида, сокрушался и плакал о судьбе Эсмеральды и Квазимодо из "Собора Парижской богоматери". Потряс меня тогда Максим Горький "Старухой Изергиль", и пылающим сердцем Данко, и своими "Университетами". "Вместе" с Коленькой Иртеньевым прожил "Детство, отрочество и юность" Льва Толстого. Помню, уже в 6-м или 7-м классе "выкрал" у старшего брата очень интересную книгу "Золотая голытьба" (автора забыл), которую читал запоем по ночам. В нашей сельской библиотеке я успел перечитать все, что там имелось, и взялся было (кажется, еще в 4-м классе) за сочинения Ленина. Удивился тогда, увидев на библиотечной полке целую шеренгу его книг.

В домашней библиотеке отца моего были давно мною прочитанные сочинения Гаршина, Мамина-Сибиряка, Гарина (Михайловского) и других писателей. Как ни предупреждала меня библиотекарша, что мне будет трудно читать труды Ленина, я все-таки настоял на своем. Но с первого же тома, так ничего и не поняв в нем, отказался от этой идеи.