Константин Оберучев - В дни революции

   А между тем генералы Юго-Западного фронта сидели в Бердичевской тюрьме, и им постоянно угрожал, если не самосуд, то суд военно-революционный, отдельно от Корнилова. И могла совершиться ужасно непоправимая ошибка.

   И долго работали над тем, чтобы убедить массы в невозможности такого положения. В частности и пишущему эти строки пришлось сказать своё скромное слово. В половине сентября в "Голосе Юго-Западного фронта" я поместил статью под названием: "Революционеры не мстители", в которой доказывал, что не дело революционеров кому-либо мстить: они должны помешать преступным попыткам, а затем передать всё дело суду.

   В конце сентября удалось этих генералов, наконец, увезти из Бердичева в Быхов для совместного суждения с Корниловым. Где теперь они и что с ними -- не знаю. О них ничего не слышно.

   Повторяю, трудно сказать что-нибудь об этом деле и дать ему правильное освещение. Скажу только, что даже после того, как дело было ликвидировано, кому-то нужно было вносить путаницу и осложнять его.

   Так, мною было получено по почте "письмо-приказ" Корнилова относительно Киева.

   Приказом, якобы, отдавалось несколько распоряжений. Первым стояло:

   "Генералу Оболешеву (начальник штаба округа) -- арестовать полковника Оберучева".

   Это несомненно апокриф. Апокрифичность этого документа доказывается тем, что в последнем пункте его значилось, что генерал-губернатором назначается генерал Медер, т. е., комендант, который был арестован в начале революции, а в то время находился где-то далеко от Киева, чуть ли не в Финляндии. Назначать генерал-губернатором в острый момент переворота мёртвую душу, человека далеко отсутствовавшего, конечно, никто не захочет. Ясно, что весь документ был кем-то неудачно сочинён.

   А между тем, он распространялся с какими-то целями.

Развал армии.

   Можно различно относиться к выступлению генерала Корнилова и различно оценивать его с точки зрения общеполитической, но одно несомненно, и это то, что выступление его помогло развалу армии и повело к усилению большевистской агитации.

   Дело в том, что как ни сложны были отношения между командным составом и совершенно новыми непривычными для них военно-общественными организациями, -- полковыми и иными советами и комитетами, тем не менее время и жизнь делали своё дело, и отношения стали уже налаживаться.

   Пусть в некоторых случаях начальствующие лица не сумели надлежащим образом подойти к этим новым и в высшей степени сложным аппаратам. В других местах сами комитеты слишком широко поняли круг своих прав и, пожалуй, не признавали никаких обязанностей, кроме политической агитации. Пусть это так. Но жизнь стирала грани, и начинал уже вырабатываться тот модус, на котором могли сойтись и повести сообща работу начальники и комитеты и работать над созданием новых устоев армии взамен пошатнувшихся старых.

   Повторяю, трения, так мешавшие строительству новой жизни армии и поднятию временно пошатнувшейся боеспособности её, начали устраняться, и жизнь понемногу начала входить в надлежащие рамки, обещая в будущем полное улажение взаимоотношений.

   И вдруг, взрыв... Мятеж, к которому оказываются прикосновенны высшие воинские чины, генералы и офицеры.

   "Контрреволюция и в ней участвуют, конечно, офицеры", -- так объяснила себе масса.

   А ведь офицеры всегда были заподозрены в контрреволюционности.

   Забывалось при этом, что ещё сто лет тому назад, в пору декабрьского восстания при вступлении на престол Николая I, во главе восставших стояли офицеры, и многие из них пошли на каторгу, а несколько было повешено. Забыто, что в течение столетия офицеры рядом со всеми другими гражданами, и я себе позволю сказать, не в меньшем процентном отношении, -- шли на борьбу с произволом и отдавали свою жизнь в борьбе за счастье родного народа.

   Всё это забыто. И офицеры все авансом взяты под подозрение только потому, что они офицеры.

   Дорого заплатили за это офицеры в первые дни революции, когда их хватали и убивали без суда и следствия.

   Но это прошло.

   Начало восстанавливаться, если не взаимное доверие, то, по крайней мере, успокоение и улажение взаимоотношений, которые могли потом только улучшаться, и жизнь могла войти в свои рамки.

   Корниловское выступление в корне подорвало эти наладившиеся отношения.

   Опять безумные зверства. Зверства, ни на чём не основанные.

   Вспомним Выборг, Гельсингфорс, Петропавловск и другие места, которые трудно и вспомнить, -- так много их было.

   Опять жертвы, опять кровь. Опять вражда и обострение таковой до крайних пределов.

   А так как всё это делалось под флагом борьбы с контрреволюцией, то таким произвольным действиям не было предела.

   В разных местах, под видом борьбы, вымещалась накипевшая злоба на офицерах только потому, что они офицеры.

   Начались самосуды...

   А что может быть хуже самосуда в общественной жизни?

   Ведь если предоставить возможность толпе, какой бы то ни было, тут же на месте, без разбора и выяснения действительной виновности, творить суд и расправу, то меньше всего можно думать о справедливости и законности и сохранения устоев общественной жизни.

   И если всё-таки удавалось местами локализовать эти взрывы не столько народного негодования, сколько отсутствия выдержки и наличности своеобразно понятых начал свободы, то объяснить это можно исключительно добродушием русской толпы, на которую всё же можно действовать словом убеждения даже в критические моменты.

   Корниловское выступление помогло работе большевиков.

   Произошёл сдвиг... Я не позволю себе сказать, "сдвиг влево"... нет, сдвиг в сторону большевизма.

   Стало легче вести пропаганду большевизма. Стоило только всех, почему-либо неугодных, называть "Корниловцами", "контрреволюционерами", и успех обеспечен. Сразу люди берутся под подозрение и трудно им доказать, что они не только не контрреволюционеры, а, можно сказать, совсем напротив.

   Мне приходилось присутствовать на митингах после корниловского выступления и наблюдать отношение масс к ораторам.

   Чем чаще оратор употреблял слово "Корниловцы", что стало синонимом "контрреволюционер", тем больше оказывается ему доверия, тем сильнее, значит, защищает он народное дело.

   Конечно, пройдёт время, и истинные друзья народа будут найдены и открыты теми, кто их не видит сейчас.

   Ведь если теперь Центральный Комитет партии социалистов-революционеров зачисляется в ряды контрреволюционеров, чуть ли не черносотенцев, то дальше идти некуда.