Виталий Сирота - Живое прошедшее

Вокруг гостиницы получился парадный микрорайон, с красивыми домами и даже с подстриженной травой. В соседнем доме открыли магазин «Березка», где за валюту продавали дефицитные товары. Валютой, по логике тогдашней жизни, могли обладать только иностранцы и немногие советские люди из числа выездных. Магазины были красивые, на западный лад. Работавшие в них люди и посетители составляли особый вид хозяев жизни. Я, мои родственники и друзья в таких магазинах не были ни разу. И вот как-то Егор нашел на улице мелкую индийскую банкноту. Егор в то время был на пике своей пионерской карьеры. Он потащил меня в эту «Березку». Я понимал, что наш поход будет неудачным, но решил проиграть всю пьесу с расстановкой и до конца. Мы вошли с Егором в большое мраморное фойе магазина. Было видно, что в нарядном торговом зале довольно много покупателей, но, похоже, это были не иностранцы и не «выездные» граждане СССР. Едва мы вошли, как нам навстречу двинулся швейцар, а стоявшие за ним милиционеры заинтересованно на нас посмотрели. Швейцар и милиционеры выглядели очень благополучными людьми. Швейцар загородил собою проход и спросил, чего мы хотим. Я ответил, что мы хотели бы что-нибудь купить. Есть ли у нас валюта, поинтересовался швейцар. Я ответил утвердительно. «Откуда?» – спросил он. Я удивился, что его интересуют такие подробности нашей жизни, и радостно поделился тем, что банкноту нашел сын. Швейцар не разделил моей радости, лицо его стало озабоченным, а милиционеры стали подтягиваться к нам, видимо почувствовав какую-то угрозу. Егорка стоял растерянный; он рос исключительно законопослушным. Швейцар разъяснил, что ничего покупать на эту банкноту мы не имеем права и нам следует сдать ее в банк в установленном порядке. Встал вопрос, куда именно сдавать и каков этот установленный порядок. Выяснилось, что сдача купюры в банк не поможет – как ни крути, мы нарушили закон и безболезненного выхода из ситуации для нас нет. Все это говорилось швейцаром спокойно и сурово. Молчаливая милиция усиливала давление. Я не стал оправдываться или защищаться, а полностью признал вину и выразил живую готовность тут же сдаться и ответить перед законом. Поведение маленького отряда изменилось: веская уверенность пропала, от нас хотели побыстрее отделаться. Я не стал усугублять ситуацию, и мы вышли из магазина. Егор был в задумчивости и некоторой растерянности.

К концу 1980-х примерно четверть моих друзей эмигрировали. Уезжали в Израиль, Германию, Америку, Канаду, в Австралию. На родине не было подходящей работы, и (или) люди не видели в стране будущего для себя и своих детей.

Отъезд в эти годы уже не был сопряжен с серьезными проблемами на работе, трудностями получения вызова, «битвами» в ОВИРе, издевательствами на таможне и проч.

Школьник Егор Сирота

Считалось, что уезжают навсегда. Это добавляло событию серьезности и даже трагичности. Моя семья тоже, конечно, думала об отъезде. Но не уехала; все-таки в нас была сильна привязанность к стране и не хотелось покидать ее навсегда. Кроме того, мы предчувствовали добрые перемены. Надежда окрепла в начале 1990-х. Это отмечает и Я. Кедми, специалист по эмиграции в Израиль: «Приход Ельцина к власти вселил в людей новые надежды. Многие в России, видя энергичную молодежь вокруг Ельцина, слыша речи о реформах, наблюдая крах советской власти и компартии, в которой видели источник всех бед в стране, черпали надежду в происходящих изменениях. Те, кто уже практически сидел на чемоданах, приостановили сборы на выезд». В нашей семье вопрос эмиграции решился, как мне кажется, правильно: Егор уехал в США продолжать образование, а мы остались в Петербурге и окунулись в новую для нас жизнь – предпринимательство. К сожалению, через двадцать лет «опять наметилась волна отъездов: люди, которым за сорок, меняют место жительства и меняют место ведения дел. Это не экономическая эмиграция начала девяностых, когда уезжали потому, что нет работы. Это, я бы сказал, политическая эмиграция: уезжают люди, довольные своим материальным положением», – пишет в 2013 году основатель торговой сети «Лента» (год рождения компании – 1993-й) Олег Жеребцов (Будущий Петербург. 2013.19 июня).

Мое отношение к советскому прошлому

Фирс. Перед несчастьем то же было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь.

Гаев. Перед каким несчастьем?

Фирс. Перед волей.

Ужели к тем годам мы снова обратимся?

Советское прошлое я не люблю. Хотя, как видно из вышеизложенного, особых притеснений я не испытывал. Но и повседневную жизнь в том, что касалось идеологии, я переносил с трудом, несмотря на то, что в шестидесятые, на которые пришлась моя молодость, политический климат смягчился. Как писал в те годы Е. Евтушенко в «Монологе голубого песца»,

На звероферме, правда, перемены.Душили раньше попросту в мешках.Теперь нас убивают современно —электротоком. Чисто как-никак.

Мое негативное отношение к советской действительности зародилось в раннем детстве. Помню напряженность дома в связи с неприятностями у родителей. У отца они были из-за социального происхождения, у матери – из-за национальности. Родители говорили об этом шепотом, так, чтобы я не слышал. Об этом же пишет А. Д. Сахаров в «Воспоминаниях»: «Я думаю, что, пока я не стал взрослым, папа боялся, что если я буду слишком много понимать, то я не смогу ужиться в этом мире. И, может быть, это скрывание мыслей от сына – очень типичное – сильней всего характеризует ужас эпохи».

Я чувствовал, что родителей незаслуженно обижают какие-то нехорошие силы.

В детском саду я учил песни «На дубу зеленом два сокола ясных вели разговоры… Первый сокол – Ленин, второй сокол – Сталин», «О тебе – отца ревнивей – Сталин думает в Кремле». Более раннюю «Песнь о батыре Ежове» я, конечно, не застал. В этих стихах и во всем, что связано с ними, я чувствовал фальшь и все те же всемогущие силы.

Уже в раннем детстве я понимал, что говорить об этом не надо. Позже это чувство переросло в страх, который жив во мне до сих пор. Этот страх – особый, не тот, что испытываешь, например, при виде хулиганов. Тот можно и побороть, он иногда мобилизует, придает силы. Страх того времени больше похож на чувство, испытываемое при ночном кошмаре. Он не мобилизует, а парализует и наполняет какой-то животной тоской.

Бытовые неудобства того времени: очереди, жизнь в коммунальной квартире, печное отопление, отсутствие газа и теплой воды – почти не влияли на мое отношение к советской власти. Дефицит и неудобства переживались легко, были привычны и худо-бедно объяснялись недавней военной разрухой.