Франсуа Тайяндье - Бальзак

С 1842 по 1846 год из печати вышли 16 томов, за которыми в 1848 году последовал дополнительный том «Бедных родственников».

В 1842 году Бальзак составил подробный план всей эпопеи. Сначала идут «Этюды о нравах», разделённые на шесть частей (сцены парижской жизни, сцены частной жизни, сцены провинциальной жизни, сцены политической жизни, сцены военной жизни, сцены сельской жизни). За ними последуют «Философские этюды» и, наконец, «Аналитические этюды».

Отныне по мере написания новых произведений он должен был следить за тем, как выполняется общий замысел. Сохранился его личный экземпляр издания, на страницах которого его рукой сделаны пометки, уточнения, поправки. После двух или трёх публикаций и бесчисленных исправлений, из-за которых он стал проклятием наборщиков, он всё ещё старался улучшить своё творение для будущих изданий. «Исправленный фюрн», как его теперь называют, этот экземпляр до сих пор остаётся основой для любого серьёзного издания Бальзака, поскольку в нём зафиксированы последний вариант текста и мысли автора.

Фюрн и его коллеги посоветовали Бальзаку написать общее предисловие ко всему труду, и он с ними согласился. Чтобы понять суть замысла «Человеческой комедии», следует прочесть авторское предисловие, хотя его и недостаточно для исчерпывающей характеристики всего творения.

Этот текст интересен, в частности, тем, насколько осторожно автор пользуется термином «роман». Бальзак надеялся на избрание во Французскую академию, на официальное признание его литературных заслуг. Ему было важно, чтобы его творчество не относили к жанру, который, по мнению многих, был малопочтенным. Он часто цитирует Корнеля, Мольера и Гёте, любит упоминать учёных или философов — Кювье, Лейбница и особенно Бюффона. Он говорит об «истории человеческой души», о «драме» и с большими предосторожностями определяет понятие романа.

«Вальтер Скотт, этот современный первооткрыватель, дал сильнейший толчок литературному жанру, который несправедливо называли второстепенным <…> Вальтер Скотт поднял до высоты философского значения истории роман, тот род литературы, который из века в век украшал поэтическую корону стран, в которых развита словесность».

Вальтер Скотт — единственный романист, который назван здесь по имени, и видно, с какой осмотрительностью Бальзак прибегает здесь к термину «роман».

Впрочем, проронив это слово, он возвращается к делам более серьёзным: «Само французское общество становится своим историком, а я буду у него всего лишь секретарём». Он называл себя то археологом, то систематизатором, то регистратором и крайне редко — романистом, да и то лишь только для того, чтобы, предвидя критику, загодя оправдаться: «К романисту будут придираться из-за того, что он хочет быть историком». У него было наивное пристрастие и уважение к учёным словам: «аналитические этюды», «физиология», «патология», «анатомия».

Бальзак обозначил здесь и своё видение общества как мира, бьющегося в конвульсиях страстей и интересов, — мира, который именно по этой причине надлежит упорядочить стабильным и сильным государством и попечением католической церкви.

В 1842 году вышли из печати три первых тома «Человеческой комедии», и тогда же он опубликовал, помимо «Баламутки», забавное сатирическое подобие того, что по-немецки называется Bildungsroman (воспитательный роман), под названием «Начало жизни». Там показан самоуверенный молодой человек, который в дилижансе ведёт предосудительные разговоры, не догадываясь о том, что сидящий напротив незнакомец может оказать решающее влияние на его карьеру. За свою неосторожность он дорого заплатил, потеряв в Алжире руку.

В делах Бальзака улучшений не последовало. Он попытался поправить их с помощью своей комедии «Находчивый Кинола», тема которой — слуга, умело распутывающий все затруднения. Пьеса была принята к постановке в театре Одеон, но автору пришла в голову крайне неудачная мысль: в знак пренебрежения не приглашать на генеральную репетицию журналистов. Те не пришли, но не пришла и публика.

Тогда же случилось важное событие. В ноябре 1841 года так мешавший Бальзаку муж Иностранки решился наконец отправиться в мир иной. Бальзак узнал об этом в январе 1842 года.

Он чувствовал, что его ждёт большая удача. Ева будет принадлежать ему безраздельно, она будет его и в глазах всего света. Она выйдет за него замуж и приедет в Париж. К тому же она вступит во владение состоянием своего покойного мужа и будет распоряжаться доходами от Верховий. Близок конец всем его испытаниям!

Он не догадывался, что ему предстоит ждать этого ещё долгие годы.

БЛЕСК И НИЩЕТА

Один из биографов Бальзака, характеризуя его жизнь, уподобил его Прометею. Можно было бы для сравнения выбрать имя и другого мифологического персонажа — Сизифа. Жизнь Бальзака словно была отмечена печатью какого-то рокового проклятия, жестокого и простого, как сюжеты всех мифов.

Деньги, творчество, планы женитьбы, всё более химерические мечты о большом состоянии и прочном положении в обществе… Бальзак упорно и безосновательно воображал, что настанет время, когда он сможет отдохнуть и насладиться оглушительным и неизменным, как картина на полотне, успехом, будто какое-то мгновение жизни можно раз и навсегда остановить.

Между тем ничто не указывало на приближение этого долгожданного момента, а к привычным заботам добавилась ещё одна, очень тревожная: ухудшалось здоровье.

Вот что Бальзак рассказывал 29 апреля 1842 года Еве, очевидно, в ответ на её упрёки, что он ей редко пишет. Эти строки лучше любого портрета дают нам представление о писателе:

«Чтобы написать, как я всегда это делал, произведение высокого класса за неделю, за десять дней или за две недели, надо вставать в 2 часа ночи и работать по 16 часов кряду. В промежутках обдумываешь построение интриги, последовательность сцен. Чтобы писать той, которую любишь больше всего на свете, надо сбросить с себя груз литературных мыслей и драматургических комбинаций. Всегда ли это возможно? Добавьте сюда беготню по делам, встречи… Двадцати четырёх часов, из которых семь приходится на сон, постоянно не хватает. Большую часть времени я не слежу за собой: у меня нет времени ни на то, чтобы принять ванну, ни на одевание, ни на бритьё. А многие упорно видят во мне какого-то денди, который одевается дольше, чем я пишу. <…> Я уже не верю, что доживу до будущего года, не пережив какой-нибудь денежной катастрофы или беды со здоровьем. Я больше не могу в одиночку вести эту борьбу после пятнадцати лет напряжённой работы. Творить, непрерывно творить. Сам Бог творил только шесть дней!»