Леонид Филатов - Прямая речь

Мужской человек, человек мужского пола, должен какие-то вещи впитывать с молоком матери. Культивировать в себе с момента осознания пола. А поскольку все так перепуталось, наши мужики немножко истерические полудамочки. Я не имею в виду сексуальные меньшинства.

Мужчины, которые позволяют женщинам себя любить… То, что всегда было правильно: чем-то жертвовать, смотреть на женщину снизу вверх, все это сейчас перепуталось. Понятно, что причина этому всеми нами любимая партия, она всех совершенно сбила с толку. Женщина с кайлом на дорогах, а мужики заседают на каких-то парткомах, склочничают, сплетничают, голосуют, исключают. Ни мужского, собственно, начала, ни, собственно, женского.

Сейчас не читаю почти ничего. Даже не почти, а вообще ничего. Только-только проглядываю газеты. И не скажешь, что у меня нет времени. Ловлю себя на мысли, что ведь я не один такой.

Удивительная вещь, то, что раньше открывалось, проглатывалось из художественной литературы, из вернувшейся литературы и из новейшей, то, что раньше никогда бы не пропустил, сейчас почитаю, отложу, забуду, через месяц опять возьму… Не потому что плохие писатели, не потому что стало неинтересно, потому что — такое время. Как многие говорят: «Время не для искусства». Мне сейчас достаточно для всех фантазий, для всего — информации телевизионного российского канала и газет.

1991 г.

Конечно, институт церкви — это великая вещь. Только, мне кажется, что увлечение церковью пока что носит несколько декоративно-прикладной характер. Поэтому хотелось бы, чтобы это стало необходимостью. Может быть, патриарх прав, что когда вводится Закон Божий в школах, то люди становятся другими.

Прошедший год для всех нас был очень непростым. Столько бед, столько несчастий в стране. Дай Бог, чтобы в наступившем этого не было. Чтобы мы не гневили ни природу, ни друг друга, жили бы в ладу с самими собой и рядом стоящими. Уж не будем ортодоксальными — «счастья, долгой жизни»… Выдержки и покоя — вот что я хочу пожелать всем в 1989 году.

Стало легче работать и стало труднее. Все наши навыки приспособлены на преодоление барьеров. Сейчас барьеров стало поменьше. Казалось бы, твори! А что-то не очень получается, судя по количеству действительно удачных спектаклей и фильмов.

Была у меня привычка после всех гастролей и поездок прямо с вокзала или аэропорта сделать круг по Москве, и таксист понимал меня с полуслова: на Полянку, Солянку, Разгуляй — «сделаем, знаем». А теперь и кружить не тянет, и таксист пошел не местный, не знающий, к станциям метро привязывающий маршрут, чаще к универмагам. Это отчего? От отсутствия патриотического московского контекста жизни. Только такой контекст и может порождать события и факты культуры. Действительность же душит нас настенной руганью, вонью подъездов, разбитыми телефонами-автоматами, короче, пропажей московского духа.

1991 г.

Я человек экстремальный и, наверное, иногда задеваю чьи-то интересы, но все ж стараюсь никого не оскорблять. Хотя не всегда получается. Язык мой — враг мой.

Число тринадцать и черная кошка — это мои фирменные знаки. Я всегда пересекаю дорогу, по которой перешла черная кошка, и стараюсь занимать тринадцатые места. Пока на удачу не жалуюсь.

Сравнивая свою судьбу с судьбой некоторых моих коллег, сознаю, что мне грех жаловаться. Но думаю, что у каждого человека на определенном витке жизни свои сложности. И своя расплата. Не знаю, прав ли, но кажется мне, что судьба где-то обязательно подкараулит и предъявит счет за все хорошее, что было. Как только замечаю, что начинает слишком уж везти, сразу занимаю выжидательную позицию: пусть само догонит. Вот и с книгой — не позвонили бы мне из издательства, сам никогда бы не обратился.

1989 г.

Отдыхаю, когда пишу, снимаю, снимаюсь, играю в театре. Устаю в очередях и транспорте. Я человек общественный. Слушать вечность где-нибудь за городом я могу не дольше трех минут. И перспективу тоже вижу небольшую, я быстро живу.

1990 г.

Устал я бояться. Не могу все время трястись, главным образом, за близких, только потому, что живу здесь. Уже вместо страха другое чувство — брезгливость, что ли. Гигантская страна в тотальной распущенности, расслаблении. Что все плохо — это не повод бездельничать. Всегда было плохо. Как-то так перестали требовать с себя даже тот минимум, который спрашивали раньше. И на этом фоне — фашизм. Причем среди правых есть небездарные люди, что всего печальнее.

1990 г.

Я никого не осуждаю из уехавших, но собственный отъезд… Другое дело, что я человек недовольный, и это мое право, если не обязанность. Не терплю, когда какой-нибудь сытенький на меня смотрит и говорит: «Что, недоволен? Туда тебе и дорога, мотай отсюдова!» Типа: ты, мол, вредный элемент, на тебя есть документ… Я бы всех этих довольных поместил в резервацию. У нас земли немерено, выделил им где-нибудь в Сибири плодородный кусок, огородил, как следует, расселил потеснее, и давайте, ребята, стройте свое общество и радуйтесь. А мы, недовольные, останемся тут и попробуем по-своему. Без вас. Уезжает кто-то, какие могут быть претензии? А у нас: «Предают родину. Предают родину!» Один умный человек сказал, что такой родины как наша, быть не может. Родина — локальное понятие. Во всяком случае, она должна помещаться в голове. Меня, допустим, родили в Казани, на Волге, транзитом. Но рос я в Ашхабаде, там — родина, комплекс родных, детских или каких угодно привычек и воспоминаний. Теперь в Москве. Но эта неоглядная, из разных земель составленная махина?..

Я сейчас все меньше ругаюсь, и все больше жалею…

Вообще, раздражение — неплодотворное чувство, и меня время наше сейчас уже не раздражает: что проку брюзжать? Лучше грустить, это возвышает. Когда умер Роберт Иванович Рождественский, я прочел его предсмертные стихи, такие простые, и пожалел его, как никогда прежде: «Что-то я делал не так, извините, жил я впервые на этой земле»…

Вообще, из этого поколения самой небесной мне казалась Белла. Красивейшая женщина русской поэзии и превосходный поэт. Ее «Качели» про обратное движение я часто повторяю про себя. Вознесенский, как поэт, сильнее Евтушенко, по-моему, но Евтушенко живее, он больше способен на непосредственный отклик и очень добр. Впрочем, все они неплохие люди…

1996 г.

Реализовался ли я? Нет, конечно, а кто это может о себе сказать? Я ведь жив еще. Да и в чем реализовался? В театре? В литературе? А насчет кино кто-нибудь спросит лет через дцать: «Ты кто такой?» — «А я реализовался! Видишь, вон, бегу, стреляю, девки кругом голые…» Кто нас вспомнит! Это все амортизируется, прокручивается очень быстро.