Даниель Циммерман - Александр Дюма Великий. Книга 2

На этот раз он придумывает ни невроз, ни даже осложнение после холеры: «Я страшно болен и лежу в постели с гриппом, болит голова и грудь; передайте мои сожаления нашим реформистам, скажите от моего имени, что сердцем я с вами.

Я должен был произнести тост для прессы, то есть для тех писателей, которые боролись в 1830-м и продолжают бороться в 1847-м за принцип народности и реформизма. Я произношу его отсюда. Откликнетесь на него»[79]. Нет ничего компрометирующего в простом выражении симпатий, даже если оно и опубликовано в «Journal des Debats». Кроме того, преимущество гриппа состоит в длительности его течения — до трех месяцев. Грипп добивает его не настолько, чтобы он не смог поставить в Историческом театре «Монте-Кристо» и сыграть 2 и 3 февраля 1848. Дело в том, что драма так велика, что пришлось играть ее в два вечера. Но грипп есть грипп, и он опасен настолько, что все же не дал Александру возможности фигурировать в списке подписавшихся под петицией на большом банкете 22 февраля, завершающем реформистскую кампанию. Было предусмотрено, что перед банкетом подписанты пройдут парадом от церкви Мадлен до Елисейских полей[80]. Все депутаты оппозиции обещали принять участие в этой демонстрации. В предыдущие дни префект полиции Делессер посылает донесения исключительно нервные. Кризис, поразивший лавочников и ремесленников, рискует повлиять на поведение Национальной гвардии. К сборищу в Мадлен собираются присоединиться и рабочие. Тогда Гизо запрещает банкет. 22-го идет дождь. Войска занимают стратегические позиции. Что не помешало, при том что руководители оппозиции благоразумно остались дома, скоплениям народа у Мадлен, на площади Согласия и на Елисейских полях. Первые стычки, первые быстро уничтоженные баррикады, первые мертвые.

Неизвестно, где был в этот день Александр. Если он работал в своем замке, то весьма возможно, что информация о происходившем поступила к нему лишь в конце дня. В принципе, находился ли он в Париже или в Пор-Марли, он обязан был явиться в Национальную гвардию Сен-Жермен-ан-Лэ, командиром которой являлся, и ждать распоряжений, либо же взять на себя инициативу. Только через семь лет, и не в «le Mois», газете, основанной им в марте 1848-го, где изо дня в день описывал он события февраля и где вывел себя на сцену в достаточно скромной роли, а в «Истории моих животных» он будет утверждать, будто «протрубил сбор и предложил моим семистам тридцати подчиненным последовать за мною в Париж на помощь народу»[81]. Как он свидетельствует, отказ повиноваться носил тогда единодушный характер. Маловероятно, чтобы он обратился к своему войску с речью именно 22-го числа, в день, столь похожий на все более или менее бурные предыдущие дни, и когда Национальная гвардия еще никак не проявила своего отношения к происходящему. Только на следующий день, а в еще большей степени через день часть ее встанет на сторону восставших, в то время как большинство сохранит нейтралитет. Однако 23 и 24 февраля Александр точно в Париже. Что позволяет предполагать, что его не было там 22-го, так это письмо к Маке, датированное этим днем[82]: «Одновременно я пишу и Остейну, дабы он отменил спектакль сегодня вечером. Мне кажется, что это было бы оскорбительным по отношению к пережитой обществом боли». Отправленный в конце дня из Сен-Жермен посыльный не успел доставить письмо до начала спектакля, то есть до восемнадцати часов. Тем не менее этот совет, данный на расстоянии, можно считать слабым отголоском того вечера 27 июля 1830-го, когда он лично присутствовал при эвакуации театра Нувоте Этьеном Араго.

Утром 23-го восставшие контролируют весь район между улицей Монмартр и улицей Тампль. Отряды Национальной гвардии братаются с ними с возгласами «Да здравствует реформа! Долой Гизо!» Узнав об измене «своей любимой гвардии», король-груша смещает Гизо и поручает Моле сформировать новое правительство, не меняя предшествующей политической линии. Тем не менее объявление об отставке Гизо вызывает бурную радость парижан. Александр прогуливается по бульварам, одетый как буржуа; журналист, не причастный к революции. Быстро стемнело. «Но в то же мгновение тысячи огней вспыхнули в окнах. Париж пламенел не только на всем протяжении бульваров, но видно было, как зажглись все выходящие на бульвары поперечные улицы.

Это еще не все. В руках людей из народа загораются факелы; свечи, воткнутые в оружейные стволы, наряду с неподвижным освещением, создают движущуюся иллюминацию. Шедший с утра дождь прекращается. Дувший два дня ветер стихает. Череда огней протягивается от Мадлен до Бастилии.

Две мелодии слышны то там, то здесь на этом празднестве, Марсельеза и Песнь жирондистов», и Александру это не может не понравиться. Он подходит к Министерству иностранных дел на бульваре Капуцинок, резиденции Гизо. «Вдруг со стороны Бастилии появились войска, отличавшиеся от всех, что мы уже видели.

Их вел человек, одетый лишь в синие панталоны и рубашку; обнаженными руками держал он над своей головой и над головами своих спутников красное знамя; рядом с ним шли два человека с факелами; сзади четвертый нес насаженное на длинную палку соломенное чучело, обмазанное смолой; чучело подожгли и вслед за ним и красное знамя превратилось в огненное. Примерно двести человек из народа следовали за этим двойным знаменем». Командир министерской охраны вышел навстречу человеку с красным знаменем. Пока они разговаривали, «слышны были одиночные выстрелы; лошадь офицера встает на дыбы в облаке дыма; офицер одним прыжком возвращает ее в каре, слышится команда «огонь!»; два ряда ружей, взятых на изготовку; пламя вырывается из ружей, по всей линии слышны крики умирающих». Тридцать пять убитых, среди них две женщины, пятьдесят раненых. Революционеры кладут убитых на тачку и возят ее по улицам, призывая к оружию. «Время от времени крики усиливаются, это человек, взобравшийся на тачку, поднимает и показывает труп одной из женщин с пронзенной пулей грудью; после того, как в течение минуты зыбкий огонь факела освещает это ужасное видение, он отпускает труп, и тот с приглушенным шумом падает на свое смертное ложе.

Повсюду, где проходит кортеж, сеет он месть; ночью она прорастет и назавтра даст хороший урожай.

Наконец тачка покидает бульвары, углубляется в еще освещенные улицы, потом достигает границ темноты, где ненависть еще ожесточенней, ибо нищета страшней».

В момент перестрелки Александр поступил так же, как все на примыкающих улицах. Он отправился в свое временное парижское пристанище, нацепил полковничий мундир, отличный пропуск как для восставших, так и для правительственных войск. Когда он выходит, то видит, что отряд Национальной гвардии как раз вступает во двор мэрии III округа, а окружающая толпа при этом стыдит гвардейцев за отступление. «Каждый из солдат страшно горевал и требовал выступать, но у них не было полковника». И, естественно, они получили запасного: «Командир Национальной гвардии из Сен-Жермена, присутствовавший при этой сцене у отеля Капуцинок и наспех успевший надеть на себя форму, устремляется тогда во внутренность двора мэрии; там он находит г-на Берже с тремя сотнями человек по меньшей мере и спрашивает, намерены ли они идти на отель Капуцинок; мэр с повязанным через плечо шарфом одно мгновение колеблется; положение серьезное, начиная с этого момента ты в рядах восставших.