Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста - Кагарлицкий Юлий Иосифович
Какая дикая мысль: начать покорение человечества с разгона деревенского праздника, а царство террора с убийства ни в чем не повинного, безобиднейшего мистера Уикстида, сорокапятилетнего управляющего соседним поместьем! И все же человеческое то и дело пробивается сквозь это «условно комическое». Вид первой жертвы потрясает Гриффина. С ним случается истерический припадок. Правда, он снова просыпается сильным, деятельным, хитрым и злобным. Ему кажется, что игра только еще началась. Но это – последний день его жизни. Пытаясь убить предавшего его университетского товарища Кемпа, он гибнет сам. Что он намеревался сделать в этот день – начать «царство террора» или просто удовлетворить свою жажду мести? Мы можем сколько угодно негодовать против Гриффина, но мы невольно если не сочувствуем ему, то, во всяком случае, его понимаем. Как ни бесчеловечны его намеренья и поступки, он с начала и до конца остается человечески ощутимым, а потому и пробуждает в нас человеческое к себе отношение. И кончается история Гриффина никак не криками торжества, а нотой глубокого сожаления: «Тело накрыли простыней, взятой в кабачке «Веселые крикетисты», и перенесли в дом. Там, на жалкой постели, в убогой, полутемной комнате, среди невежественной, возбужденной толпы, избитый и израненный, преданный и безжалостно затравленный, окончил свой странный и страшный жизненный путь Гриффин – первый из людей, сумевший стать невидимым. Гриффин – даровитый физик, равного которому еще не видел свет». Погиб опасный безумец. Но еще погиб человек и великий ученый. Этим заканчивается история Гриффина, но не роман. Последнее слово принадлежит совсем другому лицу. Когда Гриффин лишился своего маскарадного наряда, он вынужден был искать кого-нибудь, кто носил бы за ним записи его опытов и все, что он ему поручит. Какое-то время ему приходилось пользоваться услугами мистера Марвела. Он скоро понял, что сделал неправильный выбор, но другого выхода у него не было. Викторианский обычай прибавлять к каждому имени слово «мистер» не должен нас обманывать. Мистер Марвел, видимо, не очень любил тот способ, каким он добывал свое скудное пропитание, свою драную одежду и всегда недостававшую ему выпивку, но другие способы он любил еще меньше, ибо к труду приспособлен не был и внутренней потребности в оном не испытывал.
Был он профессиональным бродягой, что-то у кого-то выклянчивал и в услужение к Гриффину поступил не по доброй воле – тот его принудил. А потому он и счел себя вправе, едва лишь представилась возможность, сбежать, присвоив заодно все, что при нем было, включая изрядную сумму денег. Вот с этим-то мистером Марвелом мы и сталкиваемся на последних страницах романа, причем иначе как «мистером» его теперь и не назовешь. Он более не бродяга какой-то, а почтенный человек, хозяин трактира. Особой предприимчивостью он не отличается, но весьма заботится о респектабельности своего заведения и, разумеется, своей собственной. Свой мохнатый цилиндр он, следует думать, давно заменил на что-нибудь поновей, одежду свою теперь застегивает на пуговицы, а не завязывает веревочками, слывет человеком умным и бережливым, а уж о дорогах Южной Англии сообщит вам столько подробностей, что не сыщешь ни в каком путеводителе. Но у этого новоявленного буржуа тоже, оказывается, есть своя мечта. Такая же, как у Гриффина. Знаний, жаль, не хватает, иначе прочел бы, что тот записал в своих дневниках, и тоже стал невидимкой. И уж поверьте, лучше бы распорядился своей невидимостью, чем этот безумный Гриффин. Ну да ничего, со временем он во всем разберется! И каждый вечер, убедившись сперва в полном своем одиночестве, мистер Марвел достает из тайника три книги в коричневых кожаных переплетах и, подбадривая себя джином, начинает переворачивать страницы от начала к концу и от конца к началу. «Шесть, маленькое, два сверху, крестик и закорючка», – читает он, шевеля губами.
В эти минуты он исполнен великого почтения к Гриффину. Он всегда уважал все непонятное. Но ничего, ничего, он во всем разберется! И тогда посмотрим! Так наследником Гриффина оказывается мистер Марвел. И разве уж совсем не по праву?
«Машина времени», «Остров доктора Моро» и «Человекневидимка» были вещами очень значительными, и все же вершины своей Уэллс еще не достиг. Его звездный час настал в 1897 году, сразу же после выхода «Невидимки». В Уокинге, как ни скромно было это жилище, была и обязательная по тогдашним английским понятиям «комната для гостей». В свое время Генри Филдинг, апологет так называемого «среднего состояния», когда человек не развращен богатством и не скован бедностью, указывал среди прочих условий достойного существования и на «возможность оказывать гостеприимство». Теперь Уэллс этой возможностью располагал и очень ей радовался. Но еще больше ей радовался его брат Фрэнк, который после переезда матери в «разбойничье логово», а потом обоих родителей в коттедж под Лиссом остался без собственного угла. По природе он был бродяга, из-за отсутствия постоянного пристанища страдал не очень и все же перед соблазном пожить при Берти не устоял. На сколько-то он у него и осел. И, как скоро выяснилось, не без большой для своего брата пользы. Однажды они гуляли в окрестностях Уокинга. Вдруг в каком-то особенно мирном уголке Фрэнк произнес: «А представь себе, что нежданно-негаданно какие-то обитатели другой планеты свалились здесь с неба и начали крушить всех направо и налево». Большего Уэллсу было не надо. У него мгновенно возникла идея нового романа. Тем более что он давно был к нему готов. 19 октября 1888 года Уэллс прочел в Дискуссионном обществе своего родного Королевского колледжа науки доклад на тему «Обитаемы ли планеты». В нем он допускал возможность жизни на Марсе. Однако от этой своей юношеской фантазии он скоро отрекся. В статье «Новое открытие единичного», написанной и опубликованной в 1891 году, он напрямик заявил, что нет никаких оснований считать, будто жизнь есть где-то вне пределов Земли. Он утверждал на сей раз, что чудо жизни уникально. Сделав первый шаг по пути к будущей «Войне миров», он тут же пошел на попятный. Объяснить это в общем-то не слишком трудно. Как уже говорилось, Уэллсу случалось иногда приходить в противоречие с Томасом Хаксли.
Но на первых порах он все-таки больше доверял своему учителю, чем себе, и всякий раз, когда его посещала какая-нибудь «антихакслианская» мысль, очень ее пугался. Так, заявив, вопреки мнению Хаксли, что эволюция человека не прекратилась, а просто начала подчиняться не природным факторам, а социальным, он тут же от своей идеи отрекся, написав две правоверно-хакслианские статьи на эту тему. Правда, Уэллс потом все равно вернулся к собственной точке зрения, но это стоило ему, видимо, некоторой душевной борьбы. А в шедшей уже доброе десятилетие дискуссии об обитаемости планет он вступал в прямое противоречие с Хаксли, причем по вопросу отнюдь не частному. Ибо именно здесь Хаксли и дал свой бой научной фантастике, в которой видел если не разновидность поповщины, то, во всяком случае, – путь к ней. Свою точку зрения Хаксли изложил в статье «Спорные вопросы», опубликованной в 1892 году, иными словами, за три года до того, как Уэллс окончательно определился как научный фантаст, хотя учителю, наверное, надо было (позаботься он об Уэллсе) еще больше поспешить: «Аргонавты хроноса» написаны за добрых четыре года до его статьи. Рассуждения Хаксли развиваются по такой схеме: вселенная бесконечна; отсюда логически следует, что среди обитателей других планет могут оказаться существа, многократно нас во всем превосходящие. А поскольку предел здесь не поставлен, мы вправе наделить этих инопланетян такими качествами, как всемогущество, всеприсутствие и всеведенье, то есть атрибутами божества, и тем самым вступить на путь своеобразной «научной демонологии». Но человек, выработавший в себе навыки научного мышления, никогда на такие допущения не пойдет. Для него признание того, что тот или иной предмет может существовать, не является еще доказательством того, что он действительно существует.
По мнению Хаксли, наука может оставаться наукой, лишь оградив себя от фантастики, и Уэллсу не надо было дожидаться статьи «Спорные вопросы», чтобы усвоить точку зрения своего учителя. Наука требует полноты знания, фантастика находит себе пищу в его неполноте, и Хаксли был в достаточной степени позитивистом, чтобы принять вытекающую отсюда позицию: научная фантастика и наука – антагонисты. Уэллс пришел к противоположным выводам. В «Опыте автобиографии» он писал, что именно занятия биологией с Хаксли сделали его фантастом, поскольку в этой науке оставалось еще множество неисследованных проблем, чего Хаксли никак не скрывал. Неполнота знания не препятствовала научности. Да и разве подлинная наука когда-либо притязала на полноту знания? Впрочем, это сказано почти сорок лет спустя. Вряд ли Уэллс так же думал в период написания «Войны миров». Просто тогда ему могло показаться, что он исходит уже не из пустой фантазии, а именно из науки. Из самых последних ее данных. В 1877 году директор миланской обсерватории Джованни Скиапарелли, составляя карту Марса, наметил на его поверхности длинные темные линии, которым дал название «каналы», хотя тут же сделал две оговорки. Во-первых, заявил он, слово «каналы» употребляется им условно, поскольку «мы еще не знаем, что это такое», во-вторых, «преждевременно высказывать догадки о природе каналов». Люди, заинтересовавшиеся наблюдениями Скиапарелли, не проявили, впрочем, его осторожности и сделали гипотезу итальянского ученого одним из основных доказательств существования разумной жизни на Марсе. В 1882 году во Франции вышла сенсационная книга знаменитого популяризатора астрономии Камиля Фламмариона «Планета Марс», сразу же переведенная на многие языки. Еще три года спустя была опубликована книга американского астронома Персивала Ловелла «Марс».
