Самуил Лурье - Литератор Писарев

Так писал Благосветлов, и Писарев соглашался с ним. Даже заманчиво было вмешаться в полемику, обращаясь к противникам поименно, как Чернышевский, и не жалея едких и сильных слов. Ему хотелось перенять тон «Полемических красот», эту горечь и гордыню, позволяющую сказать: я мертв, господа, для ваших похвал и порицаний. А кроме того — чтобы не сойти с ума, нужно было как можно больше работать. Он признавался Благосветлову, что теперь, потеряв надежду на личное счастье, возлюбил «Русское слово» пуще всякой женщины и сочинение статей стало его единственной радостью.

Родителям, даже Варваре Дмитриевне, в это лето было не до него. Реформа разоряла их. Имение было давным-давно заложено, и суммы, ожидаемой в уплату за крестьянские наделы, могло даже не хватить на то, чтобы рассчитаться с казной. Иван Иванович почему-то надеялся, что все как-нибудь обойдется, и без устали занимался чужими делами: его избрали мировым посредником. Но Варвара Дмитриевна чрезвычайно тревожилась о судьбе дочерей. Собственно говоря, Вере пора было замуж, и сделай она удачную партию — семья была бы спасена. Однако Вера не хотела и слышать о замужестве и говорила бог знает что — о каких-то современных девушках, которые будто бы сами зарабатывают на жизнь и слушают лекции в университете, и тому подобный вздор, такой привлекательный в Митиных статьях и такой противный в письмах Раисы — особы, что ни говорите, ветреной и недоброй, Варвара Дмитриевна всегда это знала.

Так или иначе, жениха у Веры все равно не было. А если бы и появился — без приданого не всякий возьмет. А где взять денег на воспитание Катеньки, да и просто — на жизнь? Одна надежда оставалась — на Митю. Он должен как можно скорее сделаться богат и знаменит, иначе — страшно подумать, что будет с девочками. Только бы этот Благосветлов оказался хорошим человеком, только бы Митя с ним не рассорился, только бы, господи, не заболел. Он уж было стал успокаиваться, бедный, но брат Андрей, как всегда, все испортил. Безжалостный и сумасшедший человек!

Действительно, Андрей Дмитриевич вел себя странно. В конце июня он прислал в Грунец три выпуска «Развлечения», в которых был за его подписью напечатан Митин роман, правда, с переделками: роль дяди была усилена, и этот дядя, Юрий Павлович, учитель, опекун и добрый гений юных Маши и Коли, совершал разные великодушные поступки. Тут же Андрей Дмитриевич поместил свои стихи с посвящением Р. А. К.:

Грустный да тяжелыйВпереди мой путь:Потерял родную —Тяжко ноет грудь.Не вернуть слезамиРадостные дни,Навсегда, навекиСгинули они…

Через две недели пришла новая бандероль, и там опять был свежий номер «Развлечения» (прескучное, кстати сказать, издание), а в нем статья Данилова — автор беседует со своим слугой о только что прочитанной «Схоластике» Писарева. Он называет сочинителя «проповедником эгоизма и наставником узкого и крайнего себялюбия», а слуга Иван, как представитель народной мудрости, замечает ядовито:

«А спроси-ка по совести у самого этого сочинителя, не приходилось ли ему у других одолжаться, да еще, небойсь, кланялся да просил, чтоб ему добрые люди в каком ни есть деле помочь дали…»

Еще через две недели — еще одна статья, в которой автор разговаривает со знакомым медиком по имени Петр Александрович — очевидно, с Гарднером — о ревности. Они обсуждают новый рассказ Марка Вовчка, но, как червяк в яблоке, скрывался в рецензии глухой двусмысленный намек: «что прошло — то было». Андрей Дмитриевич слезливо предъявлял какие-то тайные права на прошлое Раисы.

Пробежав эту заметку, Писарев тут же в нескольких строках уведомил дядю, что порывает с ним навсегда.

Впрочем, он был спокоен. Так спокоен, что сам себе удивлялся. Навязчивой мелодией вспоминались ему без конца слова Чернышевского: «Я мертв для вас, господа, я мертв». В этом тоне он и писал продолжение «Схоластики», но работа шла довольно вяло. Он томился в родительском доме, и поклонение, которым его окружали сестры, прискучило, хотелось в Петербург — заниматься литературой, спорить с Благосветловым, кутить с приятелями в мазановских номерах. Чтобы ни минуты не оставалось свободной. Чтобы не думать о том, где сейчас Раиса и каков собою этот новый Гарднер.

Наконец лето прошло. Последний раз холодно полыхнула между холмами излучина Зуши, последний раз оглянулся Писарев на дом и сад, на детство и юность.

В конце августа он был уже в Петербурге.

Квартира превратилась в какой-то штаб. В комнате Баллода днем и ночью перекрикивали друг друга незнакомые голоса. Плотные — хоть ножом режь — пласты сигарного дыма плавали по коридору. По всему было видно, что готовится нечто чрезвычайное. Писареву вмиг объяснили, в чем дело:

— Новые правила для университетов. Петлю над нами затягивают! Сходки запрещены. Касса от нас отобрана: пособия из нее присуждаются не студентами, а инспектором.

— Это что же? Возвращаемся к прежним порядкам, до пятьдесят седьмого года?

— Хуже, гораздо хуже. Студенческие мундиры отменены, и любой полицейский может теперь нам приказывать. И все студенты обязаны иметь при себе матрикулы.

— Что такое?

— Матрикулы. Это такие книжки, в которых отпечатаны новые правила. И в них же проставляются баллы. И они же — вид на жительство…

— Да что матрикулы! Ничего в них страшного нет, — сердито крикнул Баллод. — В Дерптском университете они испокон веку заведены, и студенты не жалуются. А вот что на самом деле скверно, в чем самый подлый умысел есть — это что свидетельства о бедности похерены. Бедный ты или богатый, все равно плати пятьдесят рублей, а коли негде взять — убирайся. Это значит — двум третям студентов от ворот поворот!

— Низость какая!

— Мы решились протестовать. Не брать этих самых матрикул. Не признавать новых правил. И в первый же день, как начнутся лекции, вызвать попечителя для переговоров.

— А что же он сам-то думает? В России уже полгода как уничтожено крепостное право, даже о судебной реформе, даже о цензурной поговаривают. С чего бы вдруг снова такие строгости?

— Старший Утин — профессор на юридическом — объяснил, что это все проделки нового министра. Адмирал Путятин мечтает превратить университет в закрытое заведение вроде Кембриджа. Никаких вольнослушателей, вообще никаких посторонних. А плата потому, дескать, обязательна, что студенты дорого обходятся казне. Ну, стало быть, и податным сословиям. Наш флотоводец печется о народе!

— Просто-напросто боятся они нас, — заключил Баллод. — Помните акт в феврале? Помните панихиду в костеле? А казанские студенты служили панихиду по Антону Петрову, расстрелянному в Бездне. А в Московском университете целая карманная типография завелась и печатаются запрещенные книги. Вот начальство и решило нас припугнуть. Да еще посмотрим, чья возьмет! Очень кстати ты приехал, Писарев. Сентябрь обещает быть жарким.