Михаил Пришвин - Дневники 1930-1931

Думаю о Сергее Сергеиче. Он встретил меня во время обеда в Доме Печати. Страшно знакомое, типично профессорское лицо, маленький, но петушком выглядит, иронический человек. Первое мгновенье подумал на Анисимова, но потом, нет. Но кто же он? Был он так приветлив, что нельзя было не узнать. Я сделал вид, что узнал, и он мне напомнил, что последний раз виделись мы у него на квартире на Остоженке в 23 году. Еще он рассказывал, что написал две книжки. — О чем? — спросил я. — О политкаторжанах, — ответил он. Потом он о <1 нрзб.> говорил. И под конец дал адрес: Остоженка 16, кв.2, тел. 3.23.36, меня, конечно, вы помните, Сергей Сергеевич… — Помню, помню! — сказал я.

И вот теперь все думаю, думаю: до того лицо это памятно, что прямо… представишь, и висит в воздухе, но больше ничего…

Мне приходилось рекомендовать его для возможности ему пообедать в Доме Печати.

— Вы его знаете? — спросил Зуев.

— Хорошо знаю, очень порядочный, очень, очень!

— Как его фамилия…

— Не могу вспомнить.

— Ну, чем занимается?

— Тоже не знаю.

— Что же вы знаете?

— Все знаю, только не могу почему-то сказать имя.

В четверг 12-го Бострем начал писать сову. Что-то будет? Ведь при малейшем отступлении от фотографии, которая открыла нам такую действительность, сова будет казаться произвольно очеловеченной. Если же, наоборот, будет сохранена фотографичность, что же останется от «беспредметника».

Я себе так представляю истоки беспредметной живописи. Вот я по дарованию своему художник-живописец, но внешних средств писания нет у меня, и я этот дар свой выражаю не красками и линиями, а словами, я писатель. Так бывает, музыкант перемещается в живопись, и уж он непременно стремится музыкально располагать свои краски, «беспредметно». Бострем прямо и называет картины свои «симфониями».

Я не успел закончить свое рассуждение, как явился Бострем с готовой картиной: он ее сегодня в 3 ч. утра начал, в 12 д. кончил и отделывал до вечера.

Мы долго беседовали об искусстве и последние заключительные слова о создании чего-нибудь нового были: «надо жить иначе».

15 Июня. Сегодня к вечеру собрался, наконец-то, небольшой дождь и жара внезапно сменилась холодом.

16 Июня. Вчера днем я снимал одуванчики, их было целое поле, один к одному. Мне очень они нравились, и казалось их коротенькое бытие так значительно для характеристики начала типичного лета — кстати и Петрово заговенье пришлось как раз к случаю.

И тем одуванчики были милы, что свою человеческую жизнь узнавал я в них, тоже так эфемерна! Я сделал множество снимков, как бы предчувствуя их близкий конец. И очень хорошо, что снял много раз, а то при неудаче пришлось бы ждать их еще год и кто знает? дождался бы сам…

К вечеру начался вихрь, бушевал всю ночь. А утром не было ни одного одуванчика. Как же хорошо, что снял их с запасом, а то при неудаче пришлось бы ждать их целый год, и кто знает? Уцелел бы в этот долгий год я-то сам.

К вечеру поднялась буря, и утром не было ни одного одуванчика.

18 Июня. Вчера в 6 в. пошел на почту отправлять телеграмму Разумнику о согласии издавать «Записки Охотника»{98}. Мне думалось по пути, что эта книга, если не теперь, то позднее, станет на смену Аксаковской{99}. Правда «Записки ружейного охотника» — богоданная книга, а моя самодельная, но Бог, конечно, не лишен любопытства и мою книгу прочтет с интересом, тогда как аксаковскую, как свою, читать Ему незачем.

По пути на почту влево от полотна ж. д. над Вифанией была синяя плотная туча, справа над городом сияло летнее солнце. Я думал, это уходящая туча, но когда возвращался, увидел, что туча двигалась к нам. Где-то был уже дождь, через полосы сзади черно-синей тучи виднелись дальше прекрасно-сияющие края… Туча нас краем задела и то, что пролилось, можно было назвать почти дождем.

О беспредметном искусстве.

Всякий предмет с нашей человеческой точки зрения есть воплощение добра или зла, предмет — образ бытия какого-нибудь духа. Беспредметник хочет писать о самом духе… Это возможно путем святости («жить иначе»).

Быт умирал, и с ним отмирали художники-бытовики, новые художники остались без быта, «без предмета».

В сущности, я всегда был беспредметником, потому что…

20 Июня. Продолжается влажная прохладная погода. Огороды и травы заметно поправляются. Давясь чем-то от жадности, орут в гнездах молодые грачи.

Вчера после моего рассказа о том, как счастливо я миновал Сциллу и Харибду{100} в пору богоискательства, Бострем сказал: «У вас гениальнейший инстинкт самосохранения». И потом еще: «Вот и Толстой даже не мог справиться…»

Мне было ново такое понимание инстинкта самосохранения. Мне думается, что в состав этого инстинкта входит тот же риск или пренебрежение самосохранением в общепринятом смысле.

Хорошо если Б<острем> напишет Одуванчики и Глухаря, а я Сову и Глухаря. С этим можно бы выступить.

Можно ли так понимать наше время, что «правый уклон» означает красный империализм, который, в свою очередь, раскрывается как стремление СССР войти в семью обыкновенных капиталистических государств? а современная «генеральная линия» ведет сознательно к войне, которая должна сделаться гражданской войной всего мира?

Если это верно, то является новый вопрос, нельзя ли правый уклон понимать, в конце концов, как фашизм и, таким образом, что наше государство является наиболее ярким местом начала мировой борьбы коммунизма с фашизмом.

Теперь дальше — новый вопрос. Как понимать нашу пятилетку строительства, — есть ли это органическое строительство нового промышленного государства, или это лишь скрытая форма военизации? В первом случае, думается, рано или поздно страна должна стать на путь фашизма (ниже развить это), во втором, очень скоро (потому что голод не даст быть долго) должна быть непременно война.

Какое же наше строительство?

Несомненно, строительство сильной центральной власти с государственным аппаратом управления и армией. Все остальное, промышленность и школа стоят под вопросом, а в моем опыте и вовсе нет органического строительства. Беру городскую зооферму: лисят кормят кониной, — жуть! Взять исправдом Каляевку… тоже одна видимость. Впрочем, пессимизм и сомнение запрещаются, как преступление, и потому все раздувается в «строительство». Следовательно, как будто мы накануне войны или крупной перемены в политике.