Михаил Пришвин - Дневники 1930-1931

29 Мая. К жаре теперь присоединился знойный ветер, перебегают бесплодные тучи, духота.

Непротивление злу.

Надо разобраться, какое зло.

Тот, кто требует непротивления злу, конечно же потому прибегает к этому, что непротивление злу представляется единственным средством борьбы. Но если бы хоть какая-нибудь возможность была уничтожить зло прямой борьбой, то, конечно, никто бы не стал говорить о непротивлении. И такого рода зло живет среди нас постоянно: в сущности, это бессильное, не творческое, мелкое повседневное зло. Но есть другой род зла, это большое, творческое зло, вроде, напр., государственности. Это зло так же необходимо для достижения высшей цели, как выжидающая длительность в творчестве или самое время, как срок: с этим ничего не поделаешь, и приходится дожидаться, когда время пройдет. Вот и теперь несомненно, все господство зла обусловлено состоянием в данный момент всего народа. И мы все знаем, что это зло «перейдет», это зло в нашем сознании почти сливается со временем, сроком, необходимым для просветления масс. Борьба с этим злом, определенным для государства на срок, невозможна, и в этом смысле можно говорить о непротивлении. Но это творческое зло рано или поздно должно перейти в добро, и нам при всякой организации, при всяком господстве зла можно стоять на путях добра. Тут в недостижимых для зла недрах совершается постоянно та самая героическая, жестокая борьба, которая рано или поздно придаст постоянному творчеству жизни форму видимого добра. Итак, непротивление злу означает сознание бессилия борьбы со временем или сроком, на который в творчестве жизни необходимо определяется господство зла. А «пассивное сопротивление» есть иначе борьба со злом на путях добра в смысле подготовки…

Наш социализм питается разложением государства и является продолжением великой войны: верней всего, это мост между одной и другой будущей войной. Сила его состоит в определенном отношении к факту войны.

30-е — 31-е Мая провел на Зооферме.

1-го Июня утром вернулся домой, приехал Разумник и был у меня до 4-го Июня.

4 Июня. Проводил Разумника.

В 4 еду в Москву на диспут о «Каляевке».

В понед. 1-го Июня ударил мороз. Помидоры (и сады вероятно) погибли. Что с птичьими гнездами?

«Сахар на базаре 3 руб. кило и в киле фунт».

Расстались с Разумником с такой резолюцией: какая-то слабая надежда, что пересидишь, все еще есть, и сдаваться нельзя: будем работать над «соболями». Но не мешает также начинать собираться в последний путь, укладываться, чтобы не кончить жизнь подзаборной собакой. Разумник говорил, что слышал от человека, который слышал речь Семашко выпуску врачей: «Врачи должны держаться классовой морали и не лечить кулаков».

— А что если больной страдает заразительной болезнью?

— Изолировать.

Значит, если не лечить и изолировать…

Вступительное слово.

То, что я имею вам сегодня доложить, товарищи, напечатано.

Холодно.

Проводил Разумника утром, вечером читал и вся ночь прошла в этом паскудном диспуте.

5 Июня. Холода.

Написал о диспуте.

Отец отечества, Семашко, снова на склоне лет вмешался в мою жизнь{96}. Люди искусства могут жить, не занимаясь политикой: она им не нужна. Но политика только во время войны обходится без искусства: им необходимо оно для славы (после войны). Художник не судит политиков, он испытывает на себе их действие, кричит от боли, редко радуется. Но политик непременно считает себя понимающим в искусстве и судит. Художник часто в несчастном положении от политики, политика — в глупом от художника.

Семашко закончил:

— А насчет аполитичности художника, то об этом мы поговорим с глазу на глаз. Товарищи! не может быть художника без политики.

9 Июня. Диспут 4 Июня превратился в чистку, вероятно, по упущению председателя, который до того привык быть на чистке, что, упустив вначале, потом даже и забыл совсем, что происходит диспут, а не чистка. Эти узкие спецы, вероятно, не могут даже допустить мысль, что поэтические произведения пишутся без всякой помощи Маркса.

Вчера был на «встрече писателей с детьми». Попал к пионерам — такое множество, что президиум кричал в трубы. Я был совершенно один среди мальчиков. Мне тоже предложили трубу.

— Это Робинзон Крузо, — сказал кто-то в толпе.

Потом открылось, что я не туда попал: тов. Халатов где-то в другом месте. Искал и не мог найти.

Великая сушь.

Вчера по пути в парк культуры и отдыха разговорился с пожилой женщиной, которая лицом была похожа на старую народницу-учительницу, но коротенькая юбка, чулки, подвижность и деловитость современная преобразили ее. Она оказалась врачом-педологом{97} (по-прежнему бы работала в земстве лекарем, ныне бегает в столице около чего-то).

10 Июня. Великая сушь. Вечером началась сухая буря.

Приходил гравер Павлов Иван Ник. и с ним Влад. Ив. Соколов. Создаем с Бостремом сову.

11 Июня. Великая сушь, буря. Занимаюсь фот. работой. Увеличивал сову. Бострем будет ее писать.

Ожидаю письмо Зуева о Госторге и ответ Разумника.

12 Июня. Сушь. Бострем начал сову. Боюсь, что картина, если она удастся — будет беспредметной, и если останется сова, то будешь досадовать, что осталась.

Человек вроде плотвы, начинился мельчайшими костями… Самонадувание.

Претензионные нищие и самодовольные, и завистливые, и невежественные, организованные… В общем, мелочь, дрянь.

Начинаю рвать и болтать. Срочно принять меры к самоохране.

Ехал со мной юрист (вероятно из ГПУ), я с ним был очень откровенен и болтал без умолку. Он очень натасканный, но не умный и малообразованный еврей. Характеризовал наш строй, как беспримерный образец господства большинства. И вскоре затем раскрылся: «Почему бы не пожертвовать 5 миллионов для благополучия будущих ста?» Я отказался… Он сослался на войны. Я о них: «Бессознательно». Он: «Нет, вполне сознательно». Я: «По крайней мере, обывателям представлялись войны как несчастье, а теперь, — как сознательное действие. Обывателю трудно».

14 Июня. Сушь и жара.

Думаю о Сергее Сергеиче. Он встретил меня во время обеда в Доме Печати. Страшно знакомое, типично профессорское лицо, маленький, но петушком выглядит, иронический человек. Первое мгновенье подумал на Анисимова, но потом, нет. Но кто же он? Был он так приветлив, что нельзя было не узнать. Я сделал вид, что узнал, и он мне напомнил, что последний раз виделись мы у него на квартире на Остоженке в 23 году. Еще он рассказывал, что написал две книжки. — О чем? — спросил я. — О политкаторжанах, — ответил он. Потом он о <1 нрзб.> говорил. И под конец дал адрес: Остоженка 16, кв.2, тел. 3.23.36, меня, конечно, вы помните, Сергей Сергеевич… — Помню, помню! — сказал я.