Игорь Кон - 80 лет одиночества

Как можно было запланировать нашу поездку с лекциями на заведомо каникулярное время, так и осталось непонятным. Мы были убеждены, что это дело рук нашего министерства, а немецкие коллеги говорили, что их штатссекретариат тоже на такое способен. Но я своим патриотическим убеждениям не изменил.

В остальном все было отлично. Владимир Иосифович Свидерский по-немецки не говорил вовсе, а мой язык был лишь пассивным. В качестве сопровождающего и переводчика нам дали веселого молодого человека, который ни слова не говорил по-русски, зато имел прекрасное немецкое произношение. Для меня это оказалось отличной языковой практикой. Разумеется, не обходилось без анекдотов. Первые дни в Берлине в отеле «Беролина» нас поселили со Свидерским в одном номере, потом в какой-то компании меня спросили, как я к этому отношусь. Я хотел сказать, что спокойно, благо Свидерский не храпит, но спутал глаголы schnarchen и schnurren. Когда я сказал, что Свидерский «не мурлычет», все долго смеялись.

Забавным было первое знакомство с Веймаром. Мы заехали туда на машине, по очень скользкой дороге, времени на осмотр города не было, разве что вместо обеда. Свидерский выбрал обед, я предпочел город. Наш проводник и шофер уверяли, что никакого замка или дворца в городе нет (гэдээровская молодежь истории не знала совершенно), но я им не поверил и без труда самостоятельно нашел и Гердеровскую церковь, и герцогский дворец. Музей был закрыт, но мне его показали. В то время он был сильно запущен, меня поразило, что по наборному паркету приходилось топать в грязной обуви, но одно только собрание Кранаха явно стоило потерянного обеда. Немецкий рассказ смотрителя я понимал, трудность представляла только какая-то «мариябаловна», но я догадался, что речь шла о Марии Павловне, на деньги которой дворец был восстановлен после пожара. Позже я бывал в Веймаре неоднократно, это одно из моих любимейших мест в Германии (наряду с Дрезденом, Тюбингеном, Вартбургом и Кведлинбургом).

Позже у меня появились в ГДР настоящие друзья, Вальтер Фридрих и Курт Штарке из лейпцигского Центрального института молодежных исследований, проводившие превосходные исследования сексуального поведения молодежи, они перевели на немецкий язык мое «Введение в сексологию» (1985), и Гельмут Штайнер. К числу своих немецких друзей я могу причислить также одного из ведущих западногерманских сексологов Гунтера Шмидта, без знания работ которого обсуждать динамику подростковой и юношеской сексуальности в Европе практически невозможно. К сожалению, моим гэдээровским коллегам не повезло. Воссоединение Германии обернулось идеологической чисткой, жертвами которой, наряду с бесплодными коммунистическими пропагандистами, стали и вполне профессиональные творческие исследователи.

Тесные отношения связывали меня с Венгрией, которую называли самым веселым бараком социалистического лагеря. Здесь переводились абсолютно все мои книги, причем они издавались там либо раньше, чем по-русски («Дружба», «Введение в сексологию»), либо в расширенном и улучшенном варианте («Психология юношеского возраста»). И не только издавались, но и читались. Я смеялся, что могу считать себя венгерским писателем, только без знания языка. Когда в 1999 году я провел полгода в Центрально-Европейском университете, оказалась, что старые читатели все еще помнили меня, хотя у молодежи интересы, конечно, были другими. Среди моих венгерских коллег и друзей социолог Пал Тамаш и психологи Ференц Патаки и Ласло Гараи.

В первую капиталистическую страну – Нидерланды – я попал в 1965 г., по пути на Кубу. Групповую поездку по линии Союза обществ дружбы омрачало то, что нам так и не дали мексиканской визы, но для меня это было не так уж важно. Руководителем нашей группы был второй секретарь Ленинградского горкома партии, который ведал городским строительством, очень приличный человек Ю. И. Заварухин. Вечером, когда мы с ним вдвоем бродили по Роттердаму, я сказал ему, что для меня главное в этой поездке то, что я могу сейчас с ним проститься и попросить политического убежища в первом же полицейском участке, но поскольку я этого делать не собираюсь, может быть, я получу наконец необходимые мне профессиональные командировки. Увы, от Заварухина это не зависело…

Очень веселили отчеты о заграничных командировках. Они все время усложнялись и увеличивались в объеме. В один прекрасный день появилась форма, где требовалось перечислить всех людей, с которыми ты встречался во время командировки, и рассказать об их работе, а главное – об их отношении к советской власти. Потом в план любой, даже краткосрочной, поездки, потребовали включать какое-нибудь мероприятие по пропаганде советских достижений, причем отдельным пунктом. Разумеется, все прекрасно знали, что никаких внесекционных докладов, тем более пропагандистских, на международном научном конгрессе быть не может, тем не менее – планировали и отчитывались. Все эти планы и отчеты предназначались для КГБ, но фактически их никто не читал. В Академии наук рассказывали о каком-то физике, который в середине толстого отчета написал: «Если кто-нибудь дочитает до этой страницы, пусть позвонит по такому-то телефону и получит бутылку лучшего коньяка». Коньяк остался невостребованным.

Сам я после встречи сексологов социалистических стран в Лейпциге (1981) написал, что в предыдущем отчете я указывал, что СССР отстает от всех западных стран (положено было рассказывать только о наших достижениях), на сей раз могу сказать то же самое о социалистических странах; правда, представитель Эфиопии все время молчал, но если в следующий раз он заговорит, возможно, выяснится, что даже у них делается больше. Никаких неприятностей по этому поводу у меня не было.

Заграничные поездки имели для советских людей прямо-таки мистический смысл. Однажды в Ялте я встретил известного ленинградского психиатра профессора Т. Я. Хвиливицкого, и весь вечер в ресторане мы проговорили исключительно о своих немногочисленных заграничных поездках. Потом я задумался: неужели двоим успешным, состоявшимся интеллигентам не о чем поговорить, кроме как о десяти днях, проведенных в Италии? Что это, хвастовство? Нет. Деликатные люди не хвастались своими поездками перед теми, кто был их лишен. Когда Араб-оглы, впервые оказавшись под Новый год в Париже, прислал мне оттуда поздравительную открытку, я оценил этот знак внимания, но одновременно он напомнил мне, что сам я – невыездной.

Психологический смысл одержимости заграничными поездками лежал глубже. Они были настолько бесценны, что человек не мог поверить собственному счастью. Оказавшись первый раз на несколько дней один в Париже, я то и дело говорил себе: это сон, этого не может быть!.. Когда по возвращении домой я рассказывал о поездке друзьям, мне то и дело казалось, что я вру, на самом деле этого не было. Так что разговор с Хвиливицким был, прежде всего, средством убедить себя, что событие действительно имело место. Тем более что возможность повторить его от тебя не зависела.