Игорь Кон - 80 лет одиночества

Говорят, что в России, чтобы нечто реализовать, нужно жить долго. Но есть другая формула: чтобы реализоваться в России, нужно вовремя из нее уехать. Новизну и индивидуальность здесь никогда – ни до, ни при, ни после советской власти – не ценили. Интересно было бы подсчитать, сколько наших выдающихся соотечественников – артистов, художников и ученых (писателям сложнее из-за языкового барьера) – получили признание не дома, а за границей и почему?

В позднесоветские годы из страны чаще всего убегали молодые кагэбэшники, которые лучше других понимали ее бесперспективность и к тому же имели, что продать. Иногда на рискованный прыжок, в прямом и переносном смысле слова, отваживались балетные артисты и музыканты. Советские социологи лучше многих других понимали тупиковость советского режима и не слишком привечались властями, однако лишь немногие из них покинули страну, да и то скорее по личным (дискриминация евреев), чем по социально-политическим мотивам. Единственный социолог из первой десятки – Владимир Эммануилович Шляпентох – эмигрировал прежде всего ради своих детей, которые не могли поступить в приличный вуз; в США он в считанные годы приобрел «статус полноправного социального исследователя, пожизненное профессорское место, уважение коллег, внимание властей и, наконец, условия для реализации своих разнообразных и богатых потенций»[18].

Одни объясняют готовность не покидать страну ни при каких, даже самых безобразных условиях патриотизмом, другие – политической лояльностью, третьи – традиционным рабским сознанием, четвертые – боязнью риска. Для многих, включая и меня, очень важным фактором был интерес к своему делу. Иногда, в особенно темные времена, хотелось послать все к черту и сбежать, я точно знал, что с голоду не умру, но личные привязанности, моральные обязательства перед товарищами (не перед государством, а перед конкретными людьми) и особенно – нежелание бросать начатое дело неизменно перевешивали. Как выразился один мой знаменитый и всеми уважаемый коллега-гуманитар, «я слишком много вложил в эту страну, чтобы ее бросить» (впрочем, умер он все-таки за границей, где после перестройки получил хорошую работу по специальности).

Тем важнее для советской интеллигенции были заграничные поездки. Во-первых, это был глоток свободы, возможность хоть на миг приобщиться к другой, запретной жизни. Во-вторых, люди привозили из-за границы отсутствовавшие в СССР вещи. В-третьих, для ученых это была единственная возможность профессиональных контактов с коллегами. В-четвертых, статус «выездного» позволял чувствовать принадлежность к элите, подтверждал, что ты идеологически «в порядке».

Даже если никаких грехов за человеком не числилось, заграничная командировка была не правом, а привилегией, «качать права» в этом вопросе было грубым покушением на прерогативы власти, которое не могло остаться безнаказанным. Э. Араб-оглы, работавший в журнале «Проблемы мира и социализма», регулярно ездил в разные страны, но однажды его вдруг куда-то не пустили. «Почему, Эдик?» – спросил я. «Чтобы не зазнавался. Заграничная поездка – это как божья благодать, которая бывает одноразовой и не освобождает от первородного греха. Человек, которому благодать дается часто, зазнается и начинает считать ее своим правом. И тогда ему напоминают о его рабском и зависимом статусе».

Меня очень долго никуда не пускали. Первый раз я поехал в обычную турпоездку в Болгарию в 1960 г. Затем был несколько раз в Чехословакии, сначала с группой студентов, потом, когда там перевели мою книгу по философии истории, – с лекциями. В нашем министерстве, когда пришло приглашение чешской Академии наук, очень удивлялись, говорили, что наших ученых туда давно уже не приглашают, «вот если бы вам еще удалось пробиться к студентам, но это маловероятно». Пробиваться никуда не пришлось, в Праге мне объяснили, что советских философов перестали приглашать потому, что кого бы чехи ни пригласили, из Москвы присылают М. Т. Иовчука, которого там все ненавидят; почему они должны платить деньги за наших плохих пропагандистов, которые усиливают у чешских студентов антисоветские настроения? Стало ясно, что в антисоветских настроениях виноваты мы сами.

Кстати, когда мою толстую книгу перевели в Берлине и Праге, я счел немецкий перевод для себя значительно более лестным, – они ведь всю классику читают в оригинале! – нежели чешский. Все оказалось наоборот. В ГДР знание немецкого языка не исключало кромешного догматизма, на фоне которого даже мои примитивные мысли выглядели творческими, а в Праге сохранились образованные старые философы (например, феноменолог Иржи Паточка, показавший мне малоизвестные районы Старого города), по сравнению с которыми я был просто безграмотным щенком, да и вообще уровень философской культуры был весьма высоким, там было с кем и о чем поговорить. Близкая дружба сложилась у меня с экономистом Вашеком Мюллером и его женой Ириной, племянницей Б. Г. Ананьева. После Пражской весны и советской оккупации Вашек остался без работы и так и умер, не дождавшись освобождения, а Ира, как советская гражданка, до сих пор преподает в Карловом университете историю русской философии, хотя на чешскую пенсию, в отличие от нашей, прожить можно. Благодаря Ире, которая была мастером синхронного перевода, я посмотрел замечательные чешские фильмы и, самое главное, – «Земляничную поляну» Бергмана, которая произвела на меня неизгладимое впечатление. Зато попытка самостоятельно посмотреть итальянский фильм «Новый Декамерон» провалилась: мой итальянский язык оказался совершенно неадекватным.

В ГДР, несмотря на многочисленные приглашения, меня почему-то долго не пускали. Первый раз я попал туда лишь в 1965 или 1966 г., вместе со своим коллегой по философскому факультету профессором В. И. Свидерским. Мы приехали, кажется, в январе. На вокзале нас встретили товарищи из международного отдела их министерства образования, начальник коего оказался моим бывшим студентом-историком, и сказали: «Мы вас обоих очень долго приглашали и счастливы вас видеть, но в ближайшие три недели (весь срок нашей командировки!) у нас каникулы, так что никаких профессиональных контактов мы организовать не можем, но потом мы продлим ваше пребывание на неделю, и вы сможете поработать». Свидерский расстроился, а я решил, что свободная поездка по стране еще лучше лекций. На следующий день, когда немцы спросили, что мы хотим делать, я составил роскошную программу, включавшую посещение и осмотр Берлина, Дрездена, Лейпцига, Йены, Галле, Веймара и бог знает чего еще, и все это было реализовано.

Как можно было запланировать нашу поездку с лекциями на заведомо каникулярное время, так и осталось непонятным. Мы были убеждены, что это дело рук нашего министерства, а немецкие коллеги говорили, что их штатссекретариат тоже на такое способен. Но я своим патриотическим убеждениям не изменил.