Дневник отчаяшегося - Фридрих Рек-Маллечевен
Таковы скудные впечатления моих одиноких дней, скованных зимней непогодой. Что еще? Сижу я недавно в «Регине» за одним столом с бывшим президентом Рейхсбанка Шахтом[177], который, попав в немилость и превратившись в надутую ядом кобру, довольно громко и, во всяком случае, так, чтобы я мог слышать, говорил о немецкой финансовой экономике, о том, что, если удастся избежать инфляции, он поверит в изобретение вечного двигателя. На следующий день я сижу в кафе «Хельбиг» за моим привычным столиком, занятым католическими теологами, которые придумывают способы наказания и предлагают для министра пропаганды экспонирование голым в обезьяньей клетке мюнхенского зоопарка Хеллабрунн за высокую цену, а еще «скидочные дни для народа», а самому прекрасному — сделать турне в клетке на все ярмарки мира и на все балаганы. Все это, конечно, перед окончательным приговором, совершенно в стиле позднесредневековых церковных князей, которые одалживали друг у друга заключенного в тюрьму перед казнью анабаптистского короля Бокельсона, сажали его в клетку рядом со своим кофейным столиком, как канарейку, чтобы он мог развлекать курфюрстскую милость виселичным юмором и дерзкими словечками. Я слушаю это с некоторым удовольствием. Перспектива увидеть в скором времени герра Гитлера, поющего песню Хорста Весселя со сцены Вебстера и Форстера на Бродвее, — все это имеет глубокий и, как мне кажется, политико-практический смысл, превосходящий всякое личное удовлетворение. Вполне здравая мысль — во время неизбежной немецкой революции помочь народу, которому почти десять лет не давали смеяться, вволю пошутить и открыть предохранительный клапан, через который хотя бы частично сможет выйти наружу скопившееся негодование. Если заткнуть этот предохранительный клапан знаменитым лозунгом 1919 года, который звучал как «мир и порядок», то заряд, скорее всего, выстрелит в обратную сторону и полетит в лицо политического пиротехника. Я не знаю, избавились бы мы от мученичества гитлеризмом, если бы тогда, пусть из очень консервативных желаний, решились на настоящую революцию и настоящее бушевание народа, окончательно уставшего от себя.
А пока я долго беседую с М., которому нацисты годами мешали читать лекции по социальной истории, о том, чтó я хотел бы назвать «физиологией и патологией массового человека». Я хорошо помню, что на ту же тему, о населении Европы, которое за последние сто сорок лет увеличилось в два с половиной раза, часто беседовал со Шпенглером, обвинявшим в этом с мономаниакальным упрямством узаконивание незаконнорожденных и женитьбу вторых и третьих крестьянских сыновей, которые до этого оставались неженатыми солдатами или священниками; мне же, как и сейчас, приходилось думать о других и более страшных причинах.
Что касается М., то он думает прежде всего о скученности, которую принесла с собой технология. Но мне кажется, этого недостаточно… хотя бы потому, что массовый человек сегодня отнюдь не ограничивается рабочим классом, и в его рядах рабочего можно встретить, пожалуй, даже реже, чем в определенных, не зависящих от тесного сосуществования районах буржуазии. Более того, я отмечаю, что в двух известных нам прецедентных случаях — в императорском Риме и в доколумбовом государстве инков — это внезапное и взрывное массообразование отнюдь не было симптомом буйного здоровья, а скорее поздним и затухающим симптомом, связанным со временем низвержения Каракаллы, с отрезанием пуповины от плаценты магического, с ощутимым моральным и угрожающим политическим разрушением…
Высокомерное и болезненное, взрывное и по времени ограниченное, сменившееся вскоре состоянием призрачного обезлюдения, с которым около 400 года нашей эры сталкивается греческий журналист, когда находит вчерашний миллионный Рим скромным городком с несколькими тысячами жителей, с форумом, превращенным в пшеничное поле, из колыхания которого странно выступают старые изображения богов.
Есть ли сегодня кто-нибудь, кто осмелился бы свести причину взрывного эффекта, отделенного бездной суеты от старого «плодитесь и размножайтесь», к простому знаменателю и возложить сегодня ответственность за его возникновение только на тесный симбиоз больших городов? Продуцирование человеческой массы, как мировая чума, уже давно усвоило новшества, и даже моя тихая крестьянская деревня, как я заметил из приходских записей, за сто лет увеличила число жителей в четыре раза. А технология? Я считаю, что технология в нынешних масштабах и претензиях на господство, с ее тенденцией заменять дорогой натуральный продукт искусственным и химическим мусором, является продуктом массового человека и что ее стремление вытеснить изысканную и благородную роскошь прошлого дешевизной и стандартизацией радио, «народного автомобиля» и чулок из бемберга[178] является тем же доказательством господствующей связи причины и следствия.
Но «бóльшее здоровье», искоренение эпидемий, увеличение средней продолжительности жизни, исчезновение брюшка и осиных талий и появление нового немецкого «конструктивного лица»? Да если бы они снова вернулись к нам, времена, когда… господи, даже неидеальные тела, старые грубоватые немецкие черты можно было распознать, и время от времени можно было увидеть человеческие лица… если бы только милосердный поворот истории избавил нас от физиономии истеричной пустоты, которая сегодня, по крайней мере в Германии, является представительным лицом гитлеризма! Но вернемся к тому, о чем я только что говорил: скачок средней продолжительности жизни во многом объясняется вскармливанием нежизнеспособных детей и отменой обычных в прежние времена испытаний на пригодность к жизни. Но Америка, страна наиболее интенсивной спортивной активности (и наиболее интенсивной массовизации), имеет самую высокую статистику злокачественных опухолей и дегенеративных психических заболеваний, несмотря на «общее здоровье» под знаком массовизации; это страна истощенных в раннем возрасте мужчин и количественно преобладающих женщин, которые узурпировали часть лидерства, физиологически предназначенного для мужчин,
