Константин Паустовский - Наедине с осенью (сборник)
Я не хочу и не могу давать свое толкование жизни и поэзии Блока. Я не очень верю в пророческий и мистический ужас Блока перед грядущими испытаниями России и человечества, в роковую пустыню, окружавшую поэта, в некое слишком усложненное восприятие Революции, в безвыходные сомнения и катастрофические падения.
Так называемых концепций и «загадок» Блока у нас много. Мне думается, что у Блока все было яснее и проще, чем об этом пишут его исследователи.
Меня в Блоке привлекает и захватывает совершенно конкретная поэзия его стихов и его жизни. Туманы символизма, нарочитые, лишенные живых образов, живой крови, бесплотные, – это только затянувшееся гимназическое увлечение.
Иногда я думаю, что многое в Блоке непонятно для людей последнего поколения, для новой молодежи.
Непонятна его любовь к нищей России. Как можно было любить ту страну, с точки зрения нынешней молодежи, где «низких нищих деревень не счесть, не смерить оком, и светит в потемневший день костер в лугу далеком».
Это трудно понять молодежи потому, что этой России уже нет. Нет именно в том ее качестве, в каком ее знал и любил Блок. Если еще и остались глухие деревни, гати, дебри, то человек в этих деревнях и дебрях уже другой. Сменилось поколение, и внуки уже не понимают дедов, а порой и сыновья – отцов.
Внуки не понимают и не хотят понять нищету, оплаканную песнями, украшенную поверьями и сказками, глазами робких, бессловесных детей, опущенными ресницами испуганных девушек, встревоженную рассказами странников и калек, постоянным чувством томительной тайны, живущей рядом – в лесах, озерах, в гнилых колодцах, в плаче старух, в заколоченных избах, – и столь же постоянным ощущением чуда: «Дремлю, и за дремотой – тайна, и в тайне ты почиешь, Русь».
Нужно было широкое и выносливое сердце и великая любовь к своему народу, чтобы полюбить эти серые избы, запах золы, бурьяна, причитания и увидеть за всей этой скудостью бледную красоту России, опоясанной лесами и окруженной дебрями. Эта Русь умерла. Блок оплакал ее и отпел:
Не в богатом покоишься гробеТы, убогая финская Русь!
Новая Россия, «Новая Америка» встает для Блока в южных степях:
Нет, не вьются там по ветру чубы,Не пестреют в степях бунчуки…Там чернеют фабричные трубы,Там заводские стонут гудки.
Для людей старшего поколения почти в равной степени знакома старая и новая Русь. В таком обширном знании – богатство старшего поколения. Нельзя знать новую Россию, не зная старой, не зная всего, что «чудь начудила и меря намеряла», не зная старой деревни, не зная очарованных странников, бродивших по всей стране, не увидев заката в крови над полем Куликовым.
Стихи Блока о любви – это колдовство. Как всякое колдовство, они необъяснимы и мучительны. О них почти невозможно говорить. Их нужно перечитывать, повторять, испытывая каждый раз сердцебиение, угорать от их томительных напевов и без конца удивляться тому, что они входят в память внезапно и навсегда.
В этих стихах, особенно в «Незнакомке» и «В ресторане», мастерство доходит до предела. Оно даже пугает, кажется непостижимым. Вероятно думая об этих стихах, Блок сказал, обращаясь к своей музе:
И коварнее северной ночи,И хмельней золотого au,И любови цыганской корочеБыли страшные ласки твои…
Стихи Блока о любви очень крепнут от времени, томят людей своими образами. «И веют древними поверьями ее упругие шелка». «Я вижу берег очарованный и очарованную даль». «И очи синие, бездонные цветут на дальнем берегу».
Это не столько стихи о вечно женственном, сколько порыв огромной поэтической силы, берущей в плен и искушенные и неискушенные сердца.
Какая-то «неведомая сила» превращает стихи Блока в нечто высшее, чем одна только поэзия, – в органическое слияние поэзии, музыки и мысли, в согласованность с биением каждого человеческого сердца, в то явление искусства, которое не нашло еще своего определения.
Достаточно прочесть одну всероссийски известную строфу, чтобы убедиться в этом:
Ты рванулась движеньем испуганной птицы,Ты прошла, словно сон мой легка…И вздохнули духи, задремали ресницы,Зашептались тревожно шелка…
Блок прошел в своих стихах и прозе огромный путь российской истории от безвременья 90-х годов до первой мировой войны, до сложнейшего переплетения философских, поэтических, политических и религиозных школ, до Октябрьской революции «в белом венчике из роз». Он был хранителем поэзии, ее менестрелем, ее чернорабочим и ее гением.
Блок говорил, что гений излучает свет на неизмеримые временные расстояния. Эти слова целиком относятся и к нему. Его влияние на судьбу каждого из нас, писателя и поэта, может быть, не сразу заметно, но значительно. Еще в юности я понял смысл его величайших слов и поверил им:
Сотри случайные черты –И ты увидишь: мир прекрасен…
Я стремился следовать этому совету Блока. И я ему глубоко благодарен. Мы живем в светоносном излучении его гения, и оно дойдет, может быть только более ясным, до будущих поколений нашей страны.
Таруса, ноябрь 1960
Дядя Гиляй
Мы часто говорим «времена Чехова», но вкладываем в эти слова преимущественно наше книжное, умозрительное представление. Самый воздух этого недавнего времени, его окраска, его характер, слагавшийся из неисчислимых черт, все же потеряны для нас. Наше поколение уже не может ощутить чеховское время как нечто совершенно понятное и органически цельное.
В качестве свидетельства о нем для нас остались история, искусство, газеты и воспоминания. И немногие его современники.
Ничто не может дать такого живого представления о прошлом, как встреча с его современником, особенно с таким своеобразным и талантливым, каким был Владимир Александрович Гиляровский – человек неукротимой энергии и неудержимой доброты.
Прежде всего в Гиляровском поражала цельность и выразительность его характера. Если может существовать выражение «живописный характер», то оно целиком относится к Гиляровскому.
Он был живописен во всем – в своей биографии, в манере говорить, в ребячливости, во всей своей внешности, в разносторонней бурной талантливости.
Это был веселый труженик. Всю жизнь он работал (он переменил много профессий – от волжского бурлака до актера и писателя), но в любую работу он всегда вносил настоящую русскую сноровку, живость ума и даже некоторую удаль.
