Лесли Марчанд - Лорд Байрон. Заложник страсти
Если леди Мельбурн надеялась, что ее протеже позабудет о своей греховной привязанности, увлекшись леди Фрэнсис Уэбстер, то ее ожидало разочарование, потому что три дня спустя Байрон опять вернулся к Августе. Он написал леди Мельбурн: «Я пытался изо всех сил одержать победу над этим демоном, но безуспешно, потому что оружие, действенное прежде, подвело меня на этот раз. Я имею в виду, перенести весь пыл любовного увлечения на другую женщину. И вот что из этого вышло, вы теперь знаете». Под влиянием сиюминутного настроения Байрон составил новое завещание, по которому половина его состояния должна была перейти к его кузену и наследнику Джорджу Энсону Байрону, а другая половина – к Августе.
В Лондоне Байрона уже ждало письмо от Аннабеллы Милбэнк. Она была разочарована, услышав от него, что «цель жизни – чувство». Это было слишком по-байроновски. Он был по-прежнему очарован странной умной девушкой, но желал изменять себе только для того, чтобы заслужить ее одобрение. «Вам не нравятся мои «мятежные» теории – было бы жаль, если бы они вам нравились, и тем не менее я не могу быть бездеятельным». После этого Байрон обратился к «ужасному» предмету, в пренебрежении к которому его обвиняла Аннабелла, – к религии. Он больше не желал молчать на эту тему: «Я воспитывался в Шотландии среди кальвинистов, что навсегда отвратило меня от этого вероисповедания… Если в настоящее время я не имею безоговорочной веры в традиции и законы какой-либо человеческой религии, то надеюсь, что это проистекает не от недостатка веры в Создателя, но в создание…»
Теперь Байрон показывал письма Аннабеллы леди Мельбурн, которая не видела в них надежды на брак, потому в его рассказе о самообмане Аннабеллы не сквозило и намека на романтическое чувство. Байрон писал: «Послания вашего математика (обозначать ее просто А. теперь двусмысленно)[14] продолжают приходить. Последнее заканчивается выражением желания, что об этом не узнает никто, кроме папы и мамы. Почему вы не должны знать, кажется мне нелепым, но теперь об этом уже поздно спрашивать…»
Байрон собирался вернуться в Эстон в тайной надежде, что к нему присоединится и Августа, о чем он, естественно, не написал леди Мельбурн. Он продолжал рассказывать о смехотворном Уэбстере, который написал, что графиня, являющаяся предметом его желания, «неумолима».
«Какой счастливчик! Находит удовольствие в трудностях». Что касается леди Фрэнсис, то «она, очевидно, ожидает нападения и готовит блестящую защиту. Моя репутация повесы достигла Эстона, и мое беспечное и тихое поведение так ее изумило, что она посчитала себя уродливой или меня слепым, если не хуже».
Однако леди Мельбурн яснее Байрона поняла, что он уязвлен больше, чем предполагает, тем, что не уверен в чувствах леди Фрэнсис. Через три дня после его возвращения в Эстон он обнаружил, что его равнодушное отношение принесло свои плоды, то есть подогрело его интерес к этой любовной игре. Байрон заявил: «Я признался в любви, и, если верить словам, поскольку на них мы и остановились, она взаимна». Байрон произнес эту речь, находясь в бильярдной. Вместе с леди Фрэнсис они продолжали партию, «не обращая внимания на риск». Позднее он написал ей письмо, на которое она ответила, «очень недвусмысленно, однако слишком благоразумно: что-то о добродетели и бескорыстной привязанности в некоем неземном мире, где главное – душа, чего я не совсем понимаю, будучи плохим метафизиком. Однако обычно мы начинаем и заканчиваем платонической любовью, и, поскольку моей «новообращенной» всего двадцать лет, у нас еще достаточно времени». В порыве откровенности Байрон написал: «Помню, в последний раз все было наоборот, как говорит майор О'Флагерти, «сначала сражение, а потом объяснение». В шесть часов вечера он добавил к письму приписку: «Дело принимает серьезный оборот, думаю, платоническая любовь находится в опасности».
Леди Мельбурн поняла, что, несмотря на циничные откровения, Байрона глубоко затронула эта любовь, поскольку леди Фрэнсис сочетала в себе опыт и невинность, что он так ценил. Испытывая сердечный жар, Байрон в то же время как бы со стороны видел всю комичность сложившейся ситуации и знал, что в лице леди Мельбурн найдет благодарного слушателя. Ему было приятнее писать о своем увлечении, чем испытывать его прелесть на себе. Леди Мельбурн с удовлетворением читала его письма, зная, что на время Байрон забудет о своих прежних связях. Но когда его увлечение леди Фрэнсис стало серьезным, он посчитал необходимым написать в свое оправдание: «Все, что угодно, лучше последнего увлечения; а я не могу жить без предмета сердечной привязанности».
На следующий день Байрон сообщал: «Я полагаю, что меня постигла неудача, по крайней мере, к этому все идет… Мы быстрыми темпами перешли к менее духовному общению и обмену любезностями, но печать еще не поставлена, хотя воск уже готов». Забавная развязка наступила скорее, чем предполагал Байрон, на фоне живописных развалин Ньюстеда, куда в середине октября направилась вся компания. Леди Мельбурн он сообщил, что «в отношении развязки у меня были более радужные надежды… Один день, когда мы оказались наедине, чуть не стал роковым: еще одна такая победа, и мы с Пирром будем разгромлены. Вот ее слова: «Я полностью полагаюсь на вашу милость. Я подчиняюсь вам. Я совсем не так холодна, как думают другие, но не выношу осуждения. Не думайте, что это просто слова. Я говорю правду, а вы действуйте так, как сочтете нужным». Поступил ли я неправильно? Я пощадил ее… Это было не простое «нет», которое я слышал прежде раз сорок, и всегда с одинаковым оттенком согласия; это был ее тон и выражение лица. Я пожертвовал многим: было два часа утра, хотя дьявол нашептывал мне в уши, что это просто слова…»
Теперь Байрон был по-настоящему влюблен и готов на все – на дуэль, скандал, развод. Он предложил Фрэнсис уехать, но она ответила, что будет полагаться на него. «Бедняжка! Она или самое коварное, или самое бесхитростное создание в возрасте двадцати лет, которое я когда-либо встречал… Самыми нелепыми во всей этой истории, и все же я не могу заставить себя от них отказаться, являются ее ласки. Они какие-то детские, но не совсем невинные. Вся моя натура Сципиона тянется к этим проявлениям нежности». В отчаянии Байрон много пил после ужина и ночью, подстрекаемый хвастливым Уэбстером, одним глотком опустошал свою чашу из черепа, в которую вмещалось больше бутылки вина, и с помощью Флетчера укладывался в постель. Когда у него было время поразмыслить над своей провалившейся попыткой вести себя «решительно» с леди Фрэнсис, он не сожалел о своей сдержанности. «Я не переношу ничего, что свершается не по обоюдному желанию», – писал он леди Мельбурн. «Возможно, я стал жертвой ее обмана, но если так, то я пал жертвой добрых чувств, о которых мог бы похвастаться…»
В Лондоне страсть Байрона начала угасать, но он по-прежнему хранил верность своей возлюбленной. Леди Фрэнсис писала ему письма – смесь дерзости и осторожности, «используя два слова, «душевное излияние» и «душа», чаще, чем можно найти во всех книгах библиотеки». Однако Байрон заверял леди Мельбурн: «…вы неверно понимаете меня, если не верите, что я пожертвую всем ради Фрэнсис. Я ненавижу лживые сантименты, к тому же мои легкомысленные письма могут натолкнуть вас на мысль, что я пустой и бессердечный человек». Вскоре Байрона интересовали уже другие люди и дела. Его друг Ходжсон был увлечен некоей мисс Тайлер, мать которой не соглашалась на брак из-за долгов Ходжсона. Байрон всю ночь ехал в почтовой карете, чтобы встретиться с матерью девушки и убедить ее, что Ходжсон скоро рассчитается со всеми долгами, а по возвращении в Лондон вместе со своим другом пошел в банк Хаммерсли и там перевел на счет Ходжсона 1000 фунтов в качестве подарка. Вероятно, это были деньги, отложенные Байроном на путешествие.
Разочарование в любовном чувстве вновь нашло отражение в стихах. 4 ноября Байрон написал леди Мельбурн: «Последние три дня я не выхожу из дома; из-за недавних событий я постоянно нахожусь в состоянии возбуждения, которое приходится снимать стихами. Как раз сейчас я пишу очередную восточную повесть…» Через неделю он закончил ее и сказал Муру: «Все потрясения в моей жизни заканчиваются стихами, и, чтобы скрасить свои ночи, я нацарапал очередную турецкую повесть…» Тема кровосмешения – в первом наброске Селим и Зулейка были родными братом и сестрой – неудержимо влекла к себе Байрона, но в конце концов он отказался от нее и сделал любовников кузенами. Он думал об Августе и леди Фрэнсис, когда писал «Абидосскую невесту», такое название он дал поэме.
Увлечение леди Фрэнсис заставило Байрона позабыть про Августу и про свою «математическую» собеседницу из Сихэма. Однако 8 ноября он написал сестре письмо с извинениями, а два дня спустя отправил «Принцессе Параллелограмме» шутливое послание. О математике он писал: «Единственное, что я помню из этой науки, не вызывало во мне восторга. Это теоремы, кажется, так их называют, в которых после бесчисленных вариаций с АВ и CD приходишь к совершенно противоположному. Именно к этому я всегда приходил и, боюсь, буду приходить всю жизнь…» В следующем письме он делал более серьезное признание: «Я ни в коей мере не считаю поэтов и поэзию высшей ступенью на шкале интеллектуального труда. Это может показаться притворством, но таково мое истинное мнение. Извержение лавы воображения предотвращает землетрясение… Я предпочитаю людей действия – военных, сенаторов или даже ученых – всем размышлениям этих мечтателей…»
