Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

И еще одно, к сожалению, по невыясненным причинам не учтенное замечание. Прийма дважды указывает на то, что казаки открыли фронт не осенью, а зимой, и дважды Шолохов соглашается принять эту правку. В чем же дело?

Не будем пока слепо следовать веским свидетельствам тех, кто бросал фронт (Павел Кудинов) и кто безуспешно боролся с дезертирами (атаман Всевеликого Войска Донского генерал Краснов), и сразу обвинять руководство издательства «Художественная литература» в нерадивости. Быть может, одну осень они перепутали с другой? Ведь осенью 1917 года казаки на Дону тоже оставили фронт, предоставив возможность малолеткам Чернецова и Семилетова стать на пути сиверсовских захватчиков. Но ведь в четвертой книге ясно, что речь идет о времени атамана Петра Краснова, о бунте против него Донской армии. Впрочем, у романа может быть и своя внутренняя хронология, не совпадающая с внешней… Выдержана ли она?

Заглянем в третью книгу романа:

«Утром Григорий проснулся с нудным ощущением чего-то невырешенного. Развязка, которую он предвидел еще с осени, все же поразила его своей внезапностью. Проглядел Григорий, как недовольство войной, вначале журчившееся по сотням и полкам мельчайшими ручейками, неприметно слилось в могущественный поток. И теперь – видел лишь этот поток, стремительно-жадно размывающий фронт».

Если не устранить описку в четвертой книге, выходит, Григорий еще с осени предвидел, что осенью казаки откроют фронт. Ничего себе – дар предвидения…

Итак, в третьей книге казаки открывают фронт красным – зимой.

Шолохов по сути был свидетелем этой зимы, и незачем ему было корежить реальные события, подгоняя историю под свой роман, когда они совпадали. Но беда в том, что разрыв между третьей и четвертой книгами – почти в десять лет – был исполнен таких испытаний, что не только зиму с осенью перепутаешь, но и как тебя звали – забудешь! Поправим же, наконец, эту описку в согласии с двумя напоминаниями автора…

Подведем черту…

Урок, преподанный Приймой, несомненно, впечатляющ и требует усвоения. Но (не побоюсь сказать) скорее как отрицательный опыт работы по реконструкции «Тихого Дона», нежели положительный. Именно он и показывает, помимо сличения текстов, что всю работу надо было с головы поставить на ноги, и не испорченный текст улучшать (жаль, что работа оборвалась в 1983 году; и этим путем можно было бы прийти к цели!), а, взяв за основу неискаженный текст, вносить в него позднейшие шолоховские исправления, а их – немало…

Но это, так сказать, тактические расхождения. Стратегия остается шолоховской: восстанавливать всю полноту, всю глубину «Тихого Дона» по первоизданиям! Такова была последняя воля автора бессмертного «Тихого Дона»!

Конечно, она воплотится в новом издании текста романа. Все так. Но я вспоминаю сейчас ласково-тихий вечер мая 90-го года… Мария Петровна спускается по ступенькам веранды в сад – к серому камню под названием «Шолохов». Крепкая еще и властная, как Ильинична, она идет, сильно припадая на палочку, по белорозовому ракушечнику. И вдруг лицо ее озаряется светлой улыбкой воспоминания.

– Идем как-то втроем по этой дорожке: Миша и Коныпин впереди, я чуть сзади. Миша шепотом: «Михаил Власьевич, так ты понял, какая моя последняя воля? Ее – ближе к дому, а меня – к Дону. Не перепутаешь?»

…А ветер относит слова, и я все слышу.

Михаил Шевченко

Если жить не по лжи

Открытое письмо А.И. Солженицыну

Александр Исаевич!

Наступило время Вашего обустройства на родине, в России. Представляю, как волнуетесь Вы, как волнуются Ваши близкие. Волнуемся и мы. Как Вы будете здесь? Что ждет Вас? Чего ждете Вы? Невольно тянется рука к Вашим книгам. К книгам о Вас. Перечитываешь жгучие до боли страницы. Сколько Вами пережито! Какой ценой человек добывает правду! Недруги навешивали Вам то, в чем Вы не были виноваты. Вы, затравленный, метались, ощущая холод возможного нового ареста, холод гибели смысла жизни – Ваших рукописей, зачатых в лагерном аду. Как Вы все это смогли вынести?..

И вдруг… вдруг… То, что я Вам скажу сейчас, говорю только потому, что чту Вас как одного из землян, который, слава Богу, выстоял перед жестокостями нашего века.

Так вот. Ныне, сопереживая пережитое Вами, я вдруг подумал: «Господи!.. Как же это он, чье сердце до сих пор щемит в рубцах ложных, незаслуженных обвинений, кинулся утверждать напраслину на своего собрата?..» А ведь Вы это, к великому сожалению, сделали. Я имею в виду Ваше присоединение к злобной версии, что-де роман «Тихий Дон» написал не Шолохов.

Как же Вы прочтете публикации последнего времени о нем?.. Недавно московская пресса сообщила, что найдена рукопись «Тихого Дона» (отсутствие ее выдавалось за главное «доказательство» плагиата). Рассекречено дело Харлампия Ермакова, который, как известно, послужил прообразом Григория Мелехова.

Шолохов встречался с Ермаковым, переписывался с ним. По свидетельству корреспондента «Литературной газеты», в деле «социально опасного типа» обнаружено шолоховское письмо. Вы ли нуждаетесь в пояснении, что это значило для Шолохова тогда?.. Далее. Читаешь дело Ермакова и вспоминаешь «Тихий Дон». Встречаются знакомые наименования полков и населенных пунктов. Так же, как Григорий Мелехов, Харлампий был призван на военную службу в 1913 году, воевал на австро-германском фронте, заработал «завесу крестов» (как Григорий в романе), многажды был ранен, лежал в госпиталях. Харлампий, как и Григорий Мелехов, недолго служил у Подтелкова, дрался с отрядами полковника Чернецова, был ранен под Каменкой в ногу. Будучи на стороне красных, впервые встретился с ЧК, «проскочил», как Мелехов в «Тихом Доне», фильтрационную комиссию при особом отделе. Очевидное совпадение жизненных обстоятельств Ермакова и Мелехова обнаруживается во время Вешенского восстания. Рубка матросов Мелеховым тоже взята из биографии Ермакова. Она-то, рубка матросов, и послужила поводом для ареста Харлампия в конце двадцатых годов.

Казалось бы, Шолохову легко было отвести обвинения в плагиате, но Вы-то уж знаете – мог ли он тогда в таком случае сослаться на «врага народа», расстрелянного в 1927-м? Ведь уже в те годы жизнь Шолохова висела на волоске. В контрреволюционности обвиняли его собратья по перу. Из совсем недавно появившихся в печати шолоховских писем Сталину в 1937–1950 годах мы узнаем, как энкавэдэшники в ростовских застенках выбивали из земляков Шолохова «доказательства» того, что Шолохов якобы готовил покушение на Сталина.

Если Вам это не было известно, я все равно не верю, чтобы Вы, чуткий художник, не узнали прозу Шолохова по любой его фразе, по любому абзацу из любой его вещи. Этим же ведь отличаются Ваши и «Иван Денисович», и «Случай на станции Кочетовка», и «Матренин двор», и крохотки… И разве в «Тихом Доне» мало перипетий его же, шолоховских, рассказов? Видимо, потому-то он и не перепечатывал их лет тридцать.