Юрий Герт - Раскрепощение

Только потом я разглядел на его брюках — одет он был аккуратно, во все черное, с галстуком,— потом уже разглядел подчищенные следы грязи, которой они обросли, пока он добирался до нас,— а в самое первое мгновение мне действительно показалось, что он непонятным образом возник прямо из сумерок и сейчас в них исчезнет, и с этой секунды до того самого мгновения, когда он беззвучно затворил за собой дверь, я испытывал какое-то странное чувство, какой-то почти мистический трепет сквознячком пробегал у меня между лопаток, трепет и страх, но тут была еще и другая причина...

Когда я поднял голову, человек весь пришел в движение, весь как-то внутренне просиял, счастливо зажмурился и, делая вместо одного три шажка, просеменил ко мне, и не прямо, а описав дугу. Все так же восторженно и сладко улыбаясь, он схватил мою руку холодной узенькой лапкой.

— Политанский,— тоненько и певуче произнес он, глядя на меня снизу вверх — если бы он был даже на пару голов выше меня, и тогда, мне кажется, он смотрел бы именно так, снизу вверх.— Политанский... Очень рад познакомиться... Очень...

Он долго не выпускал моей руки, он сжимал ее все крепче и сердечней, словно увидел давнишнего друга, но я был уверен совершенно точно, что не встречал его нигде, никогда.

Я предложил ему сесть и с некоторым усилием освободился от его пальцев, чтобы придвинуть стул.

— Что вы, что вы! — почти ужаснулся он, отпрянув назад.— Я и так помешал вам! Ведь у вас такая работа, что если все будут мешать...

Все это, в общем-то, сильно смахивало на розыгрыш, но, приглядевшись к его бледному лицу с тонким носом и бескровными губами, я не заметил на нем и следа усмешки. Напротив, он с таким уважением, даже восторгом смотрел на мой стол, что я и сам невольно уставился на него, но, кроме стопки бумаги, перечерканных листов и заляпанной чернильницы, ничего не увидел.

Мне пришлось усадить его почти насильно.

Кажется, он воспринял это как-то по-своему, придав моему самому естественному движению нелепую многозначительность, и, примостясь, наконец, на краешек стула, с чувством особой доверительности и благодарности ткнулся коленкой в мою ногу.

Потом он сказал, что ему очень нравится наша газета.

Что он регулярно читает нашу газету. Что ему кажется, только очень талантливые люди могут делать такую газету.

Ему было не больше сорока двух — сорока трех, и уже поэтому он не походил на пенсионера, который принес в редакцию мемуары из эпохи русско-японской войны. В нем ничего не было и от изобретателя фотонной ракеты — я уже знал, что те не зачесывают волосы таким жиденьким пробором, волосок к волоску. Скорее всего, все-таки, он походил на графомана, особенно если учесть его огромный портфель.

Он все никак не мог сладить со своим портфелем. То клал его на стол, то запихивал между ножками стула, то прижимал к груди — огромный, потрепанный портфель, вдобавок — страшно тяжелый, судя по звуку, который он производил, когда Политанский опускал его на пол.

Я уже видел перед собой манускрипт, отлично переплетенный в картон, оклеенный дерматином, с фамилией автора на титуле и заголовком в затейливых вензелях, и потом — полтысячи страниц прозы, бисерными буковками, а может быть, это даже лиро-эпическая поэма в гекзаметрах, пока еще только первая часть, а всего задумано двенадцать, или что-нибудь в том же духе. И вот теперь — первая проба, первый риск,— и он сидит передо мной, и у него першит в горле, и он говорит, говорит, говорит, о том, как он любит нашу газету, и он действительно ее любит, и любит нас всех, любит, чтобы его тоже полюбили, и не судили слишком строго.

— Я не поэт,— сказал он, перехватив мой взгляд, брошенный на портфель, и застенчиво хихикнул.— Не поэт, не журналист и вообще не писатель... Ведь чтобы стать журналистом или писателем, нужны большие способности?..

Я пробормотал что-то в том духе, что во всяком деле нужны способности.

— Но в таком ведь — особенно?.. Я читал вчера вашу статью и, между нами, она мне очень понравилась...

Черт возьми!.. Я заскрипел стулом, пытаясь отодвинуться от Политанского, но он подвинулся вслед за мной и положил свою ладошку мне на колено.

— Да, очень понравилась... Знаете, мне очень хотелось бы научиться писать, как вы... Но ведь это так трудно, ведь правда?..

«А что, если ему попросту сказать, чтобы он убирался?» — подумал я. Но он смотрел мне в глаза таким светлым, непорочным взглядом, что я сдержался и на этот раз.

Я сказал, что испытывал, глядя на Политанского, нечто вроде легкого страха. Я не точно выразился: действительно, страх я испытывал, но страх не за себя (смешно было бы его бояться), а за него самого. За то, как он себя ломает, корежит, унижает — и робостью, и сладостными улыбками, и этой неумелой, неловкой лестью, и в конце концов ради чего? Идите и бросьте, хотелось мне сказать, идите и бросьте в первую канаву то, что там лежит у вас в портфеле,— каким бы оно ни казалось вам значительным и великим,— нет и не может быть на свете ничего такого, ради чего стоило бы так унижать себя и измываться над собой!

Я тогда не понимал еще самого главного: ничуть он не корежился, ничуть не ломал себя, это было бы хорошо, если бы ломал, если бы он только притворялся таким робким, боязливым, таким ничтожнейшим из смертных и распластывался по земле из хитрости, из потаенной подлости,— это было бы еще хорошо,— но самое-то главное, что он таким вот и был на самом деле, таким, каким казался — таким он и был!

Но я еще не мог догадаться об этом и только с нетерпением ждал, чтобы он выложил, наконец, то, что там лежало у него в портфеле, и ушел.

— Я принес вам свой первый опыт... (Ага, наконец-то!) Маленький опыт... Но ведь все начинают с малого, ведь правда?..

Я поспешно согласился.

— Если разрешите, я сейчас вам покажу...

— Да,— сказал я.— Да, конечно же!

— Если вы хотите что-нибудь подправить — я буду только рад...

Я почувствовал облегчение: дело двигалось к концу.

— Но учтите, ведь это мой самый первый опыт, самый первый... Первый опыт часто бывает неудачным...

О дьявольщина!

— Да,— сказал я,— бывает. Неудачным. Первый опыт.

— Вот видите,— сказал он,— вы даже сами это признаете... Вот видите...

Честно говоря, я был даже несколько разочарован, когда, порывшись в портфеле, он протянул мне обыкновенный тетрадный листок. На нем скупо и точно, в несколько строк, излагалась информация о молодежном вечере, который состоялся такого-то числа в городском Дворце культуры. Больше ничего...

Спустя пару дней его информация была напечатана, и с тех пор Политанский стал появляться в редакции раза два, а то и три в неделю.