Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Главным событием того лета был приезд будущего архиепископа Иоанна Шаховского[189], сопровождавшего чудотворную икону Тихвинской Божией Матери. Я хорошо помню, как мы с владыкой Иоанном говорили о религии, о чем я потом с гордостью вспоминала. (На фотографии крайний справа – энолог Андрей Челищев.) Под влиянием монастырской жизни я стала религиозной и в какой-то момент даже уговорила мать исповедоваться и причащаться, чего та не делала с юности: наш монтерейский батюшка, отец Григорий (Кравчина), едва не предал ее анафеме, сказав, что если бы не уважение к ней, то он бы это сделал.

В начале 1920-х годов в Сербии открылись женские учебные заведения по образцу дореволюционных Институтов благородных девиц; их субсидировало югославское правительство. Мама поступила в Мариинский Донской институт в Воеводине (Сербия), в городке Белая Церковь – там же находился Крымский кадетский корпус, в котором учился мой отец. Начальницей Донского института была Н. В. Духонина, вдова исполнявшего обязанности последнего главнокомандующего Русской армией генерала Н. Н. Духонина, зверски убитого толпой солдат и матросов в конце 1917 года на железнодорожной станции в Могилеве[190].

То, что именно Духонину назначили начальницей института, говорило о его монархической направленности. Как я уже писала, русская эмиграция в Югославии была настроена монархически. В институте это проявилось в дореволюционных практиках: девочки носили формы с белыми фартуками, у них были классные дамы, выпускницы назывались пепиньерками… В Сремских Карловцах (в той же Воеводине) обосновался Синод Русской православной церкви за границей, который возглавлял митрополит Антоний (Храповицкий), представитель ее крайне консервативного крыла. Там же в 1920-х годах находился штаб Врангеля, и там же жил мамин дядя В. В. Шульгин, к которому она ездила в гости.

В институте мамиными ближайшими подругами были Нина Ломновская, Лиля Вербицкая и Вера Новосильцева, самая младшая из четырех. Ее дочь Марина в Америке вышла замуж за сына вышеупомянутого Челищева, тоже Виктора. Круг дружеского общения многих детей и внуков эмигрантов первой волны оставался тот же, что и их родителей и дедов, – «теснота» эмигрантского сообщества не нарушалась. В этом отношении я оказалась другой: мои мужья вышли из совсем другой среды.

Лиля, дочь Ф. В. Вербицкого, профессора медицины Киевского, а затем Белградского университета, тоже принадлежала к маминому кругу. Мать Лили была дочерью известного гинеколога и почетного лейб-хирурга академика Г. Е. Рейна, который был в хороших отношениях с Пихно. Среди прочего их связывали воспоминания об убийстве Столыпина в киевской опере в 1911 году: дед Лили оказывал Столыпину первую помощь.

Моя мать. Мариинский Донской институт (1924)

Е. А. Киселева. Татьяна Билимович (конец 1920-х)

К недовольству родителей, Лиля вышла замуж за серба, но вскоре с ним развелась и вышла за Николая Краснова, родственника знаменитого атамана Войска Донского генерала П. Н. Краснова, которого вместе с ее мужем англичане выдали советским властям за сотрудничество с нацистской Германией. Генерал Краснов был повешен в 1947 году. Николай Краснов отделался лагерным сроком, был освобожден в 1955 году, поселился с женой в Буэнос-Айресе и вскоре умер. После его смерти Лиля приехала к маме, и я возила гостью гулять по монтерейскому побережью. В одном особенно красивом месте она рассказала мне о своем недавно умершем муже – ему было всего сорок лет, – о его тяжелом концлагерном опыте, сломавшем его психику и здоровье. Его единственной отдушиной стал любительский театр. Он умер на сцене во время спектакля. Думаю, что эта история была моим первым личным впечатлением о ГУЛАГе.

Мое тогдашнее отношение к генералам Власову и Краснову было сформировано эмигрантской средой, в которой я выросла. В ней их сотрудничество с немцами воспринималось как способ борьбы со сталинским режимом: хоть с дьяволом, но против большевиков! В русских скаутских лагерях, куда подростком я ездила каждое лето, часто пелся гимн РОА («Мы идем широкими полями / На восходе утренних лучей. / Мы идем на бой с большевиками / За свободу Родины своей…»[191]). Собственно говоря, назывались мы не скаутами, а разведчиками, и состояли в Организации Российских юных разведчиков. В 1950-е годы в Сан-Франциско разведчики выступали с постановкой «Трагедия России», заканчивавшейся выдачей Власова. Я тогда была русской патриоткой, хотя в скаутских лагерях мне иногда и приписывали просоветские взгляды, потому что я защищала НТС, к которому принадлежали родители и который не был монархической организацией. Это только один пример консервативных установок русских детей, отражавших политическую настроенность их родителей.

В университете мои политические воззрения изменились. Случившееся под влиянием новых знакомых «полевение» привело в том числе к пересмотру оценки личности Власова. Правда, мое отношение к нему остается неоднозначным, каким, на мой взгляд, оно и должно быть. С одной стороны, генерал Власов, попавший в плен и ставший сотрудником немцев, конечно, являлся изменником родины, но с другой – оставался патриотом в том смысле, что боролся за свержение советской власти.

В 1925 году мама окончила Донской институт с золотой медалью и поступила в университет на медицинский факультет, который не закончила – решив стать портнихой, она уехала в Париж на швейные курсы. Там в 1920-е годы открылось множество русских швейных мастерских и ателье, многие из которых содержали аристократки, например княгиня Ирина Юсупова, племянница Николая II по материнской линии. В Монтерее жил ее брат, в те годы вместе с женой работавший в ателье сестры.

Мать была мятущейся натурой с очень живым характером, который в молодости проявлялся в различных поисках себя. Как она потом говорила, для нее осталось загадкой, почему отец, профессор университета, не стал отговаривать ее от такого неожиданного выбора работы – ведь, в отличие от многих эмигрантов, они не бедствовали.

Ее решение уехать в Париж можно трактовать и как попытку выйти из замкнутого эмигрантского круга Любляны, попытку ассимиляции, которая, однако, не удалась. Она не только посещала курсы «couture» и брала уроки французского, но и работала – сначала в швейной мастерской Шатовой, затем в ателье Бобринской: у русских, а не у французов. Вне работы она тоже общалась в основном с русскими семьями, знакомыми ей еще по России, в частности со Струве, у которых некоторое время жила. Русские в Париже не только не вошли во французское общество, но и такие видные специалисты, как П. Б. Струве, не смогли толком устроиться во французских университетах. В одном из писем бабушка напоминает маме поздравить Нину Александровну Струве с именинами, добавляя: «Им теперь тяжело живется, так что следует быть к ним особенно внимательной».