Вера Фигнер - После Шлиссельбурга

— Нет, я — противник, но все-таки Дурново и Витте надо повесить.

И, как я ни билась, доказывая невозможность такой постановки: «смертную казнь отменить, а Дурново повесить», — убедить «сознательного» я не могла.

Тот же крестьянин на вопрос о преимуществах общинного или частного землевладения сказал:

— Конечно, мне было бы лучше иметь участок в полную собственность; на нем я был бы сам себе король!.. Только я знаю если общину рушить, через десять лет полсела будут нищими: участки продадут. Поэтому я не хочу и стою за общину.

При покупке земли у помещика через крестьянский банк он твердо стоял за покупку общиной, и его старания увенчались успехом.

Однако, несколько лет спустя, я узнала, что он вышел из общины и закрепил за собой участок.

Говоря об аграрных погромах, Иван объяснил, что понимает некультурность и темные стороны этого приема.

— А все-таки скажу вам, Вера Николаевна, не будь погромов, не подняли бы вопроса о земле для нас…

Другой «сознательный» сказал однажды:

— Нам не столько земля нужна, сколько свобода. Будь у нас свобода, мы и с той землей, что у нас есть, поправились бы.

Это было хорошо сказано и мне понравилось. А через несколько дней он заговорил:

— Думаю я, думаю. Вера Николаевна: оденусь-ка я жандармом, да начну-ка во имя государя императора, по указу его императорского величества, народ за землю против помещиков поднимать!..

На общем фоне осады меня всяческими просьбами «сознательтельные» оказались не выше общего уровня деревни.

Один сказал:

— Пособия — я не желаю, но дайте мне в долг из барской экономии десять пудов ржи. Придет урожай — отдам.

Я дала. Долг, по словам приказчика, не был возвращен.

Другой, придя как-то в сумерки, заявил просьбу в таких выражениях:

— Чем я хуже других? Другим рожь даете — и мне дайте.

— Вы не хуже других, — говорю я с горячностью, возмущенная, что хотя он не нуждается, а все же просит. — Вы не хуже! Вы лучше других… Ваше положение лучше… вы достаточный, вам не надо спину гнуть! Вы ни от кого не зависите и не принуждены ради хлеба насущного обращаться к чужой милости…

Все было тщетно; все разбивалось о «я не хуже других: другим даете — мне дайте!..».

Конечно, он ничего от меня не получил.

Наконец, третий принес мне еще большее огорчение. Он знал кузнечное мастерство, а в селе не было кузницы, и ковать лошадей ходили в соседнюю деревню — за версту. Мечтой Михайлы было устроить кузницу, но для этого было нужно рублей 40. Нечего и говорить — такой суммы у него в руках во веки веков не было. В виду полезности кузницы для деревни и слыша хорошие рекомендации о Михайле, я переговорила с ним о его задушевном желании и на первых порах даю 20 рублей на покупку леса для постройки кузницы, а остальные 20 обещаю выдать потом на оборудование ее.

Но будущий кузнец с большим подъемом чувств начинает упрашивать меня оказать ему доверие: выдать все сорок рублей сразу. Он оправдает это доверие… он никогда ни от кого не видал такого доверия… он дает честное слово, что во всю жизнь не забудет того доверия, которое я ему теперь окажу.

Его слова, ставившие вопрос на почву доверия, действуют на меня. Мне стыдно думать, что после таких трогательных слов возможно обмануть… Передо мною бородатый человек, человек довольно развитой, и глаза у него такие честные… Возможно ли унизить его отказом, который будет после такого разговора прямым выражением недоверия?! Нет, я не могу дать ему такой щелчок: у меня нет данных поступить с ним, как с недобросовестным или как с ребенком.

Застенчиво я подаю ему другие двадцать…

Он обманул меня: кузница в Никифорове так и не была построена, и воспоминание о честном слове этого взрослого и разумного человека до сих пор причиняет мне боль…

Так действовала я неудачно. Всегда неудачно. Крестьянин-садовник, имеющий недурной заработок, строил избу. Не хватало ему на крышу. Стыдно было оставить дом без крыши из-за недостатка каких-нибудь десяти-пятнадцати рублей. Он попросил их — я дала, получив гору обещаний…

Он не отдал.

Другой, сосед по усадьбе, Христом-богом просил пятнадцать рублей в долг, чтоб уйти с ними на заработки в Сибирь, как он раньше уже делал. В деревне, в семье, ему действительно работы не было. Всеми святыми клялся он прислать их с места. Стыдно было не дать, — так ясна была необходимость уйти с пустого места.

Я дала. Он ушел. Денег не вернул, хотя жене, еще в мою бытность в деревне, прислал довольно крупную сумму.

Видимое дело: теснимая нуждой и имея перед собой представителя «добрых господ», деревня не стеснялась честным словом и не признавала даже практической выгоды элементарной честности.

Пришел конец моим неумелым шагам, моим досадным огорчениям: приехала из Петербурга моя сестра Ольга Николаевна, и тут уж я ее не пожалела.

— Как хочешь, — говорю, — бери счета, бери деньги!.. Быть может, у тебя дело пойдет лучше. Силы у тебя свежие, а мне невмоготу…

Сестра вошла в дело и продолжала… Она продолжала, и тут уж вышло такое, что прямо к Щедрину или к Успенскому просится.

Пришло время лен сеять, и бабы стали обращаться к сестре с просьбами о семенах для посева: кто на полосу в одну сажень, кто на две. Сестра распорядилась о закупке семян в окрестных деревнях и, когда привезли, стала раздавать просительницам в меру надобности

Этим исчерпывались данные нам фонды, и кампания заканчивалась.

И что же? Как только все льняное семя было роздано, мы узнали, что женщины сначала продавали сестре свои запасы, а потом у нее же брали на посев.

Эта белыми нитками шитая комбинация была так гениально проста, и положение наше было такое шутовское, что мы начали хохотать… Особенно смеялась я, и, разумеется, не только потому, что финал венчал дело, но и потому, что обманута была сестра, а не я.

Будь я сама жертвой, я, вероятно, взглянула бы на дело трагически — старый шоколад давал себя знать. Но жертвой был другой, добрый и доверчивый человек, и случай показался мне таким смешным, таким характерным! Я забыла на минуту, как меня дурачили и как это волновало и огорчало меня… забыла все и хохотала; хохотала над собой, над сестрой, над «добрыми господами» вообще…

Это было повторенье, вариация того, что когда-то было описано Г. Успенским: как в колонии интеллигентов на Кавказе, когда было нечего есть, посылали работника с барским ружьем на охоту; а он шел на барский двор, стрелял в домашнего фазана и приносил его «добрым господам» в ягдташе, как плод «удачной охоты».

…Смех прокатился и исчез. А тоскующая душа осталась…